Время Владимира Кострова

Удивительное, чудесное явление русская поэзия. Каждый раз радостно и благодарно думаешь о дарованном всем нам бесценном богатстве, в котором переливается самоцветными красками живой, умный, стремительный и плавный, пластичный и просторный, озорной и целомудренный, одухотворенный народной душой и памятью поколений, самобытный национальный язык наш. Но при всем при том невозможно и не испытывать чувства тревоги, беспокойства за нашу отечественную святыню — язык Ломоносова и Державина, Пушкина и Лермонтова, Некрасова и Тютчева, Бунина и Гумилева, Блока и Есенина, Цветаевой и Ахматовой, Твардовского и Рубцова... Сегодня все чаще и чаще кажется он исчезающей на наших глазах Атлантидой, и все чаще слышится в его затухающих и замирающих звуках рыдающий звон уходящих под воду колоколов сказочного града Китежа, от поруганий несметных врагов спасающего свою чистоту и красоту на озерном дне Светлояра...

Тем ценнее и прекраснее те, быть может, последние в наши смутные времена хранители и продолжатели великой традиции отечественной словесности, те песнопевцы и словотворцы, которые обречены сегодня быть и воинами духа на опустошенных рубежах нашей памяти и детски доверчивой, легковерной души... И среди этих собирателей и хранителей, на мой взгляд, первое место сегодня по праву принадлежит поэту Владимиру Кострову.

Именно сегодня, в начале ХХIвека, грозящего всеобщим расчеловечением, когда одухотворенное мыслью и образом Божиим «чело» и прагматично-циничный «век» (составлявшие некогда единое целое — Чело-Века) практически уже разделены и разъединены пошлостью масскультуры, зомбирующих технологий, продажности интеллектуальных и властных элит... Именно сегодня поэзия Владимира Кострова становится особенно актуальной как некая связующая, скрепляющая нить в тончайшей и хрупкой многовековой иерархии человеческих и духовных ценностей. Важно отметить, что это качество поэзии Кострова в полной мере своей проявилось именно сейчас, хотя всегда было определяющим в его творчестве.

Начало судьбы Владимира Кострова — в услышанной над колыбелью простой народной песне, молитве бабушки, в легкой, с острым словцом, крылатой поговорке и мудрой пословице, в добродушной сказке и в постигнутом с детства непрерываемом круговороте трудовой жизни на земле. С необыкновенной нежностью вспоминает поэт время узнавания этого мира, лежащего не только во зле и трагедиях, но и покоящегося в красоте родной природы, в народной шутке, в простодушной улыбке, в доброте человеческого участия...

«Владимир Костров знает цену “округлому и сочному, как яблоко, слову”, которое слышал еще в деревенском детстве. Он умеет обращаться с живым разговорным языком, корни которого уходят в русскую деревню, в ее быт, в яркую, необыкновенно многоцветную, меткую и раскованную народную речь», — писал об этических и художественных истоках поэзии Кострова Н.К. Старшинов более тридцати лет назад.

Еще ранее, в статье полувековой давности, обычно жесткий в оценках Я.В. Смеляков с почти отцовской сердечностью и проницательностью говорил о молодом тогда еще поэте: «Мне нравится в стихотворениях Кострова ненарочитое соединение мыслей и чувств технически образованного человека нашего времени и крестьянского парнишки. Совершенно естественно он пишет и о “добела раскаленных тиглях”, и о “голубином взгляде голубики”»...

Не случайно, что В.Ф. Боков, прекрасный русский поэт-словотворец, человек самобытного народного характера, с восторгом открыл когда-то в Кострове созвучную родственную душу: «Вскоре я познакомился с поэтом и обрадовался тому, что он был похож на свои стихи. Общительный, веселый, молодой, приветливый, умный и обаятельный человек глядел на меня. Все это обнаружилось и в его поэзии — поэзии солнечной, доброй, славящей и утверждающей действительность...»

Гениальный русский композитор Г.В. Свиридов писал Владимиру Кострову: «Мне особенно близки те [ваши стихотворения], в которых лирика перерастает в символ. <...> Саморастворение. Это — русское, идет у нас с Востока, но смешано с православным христианством, с верой, чуждой европейскому сознанию, чуждой идее “самовыражения” личности (любой ценой!). Здесь же самоумаление, самоуничижение — “все во мне, и я во всем” — или как самосожжение в “Хованщине” — слиться с миром в пламени, а не выделиться, не отъединиться от него. Но это — страдательная черта, страдательная вера! Таков — наш удел. <...> Русская поэзия теперь на подъеме, хотя подъем этот очень крут! Я — счастлив и не чувствую себя так смертельно одиноко».

В начале прошлого столетия Сергей Есенин написал: «Я последний поэт деревни...», тем самым передавая острое пророческое предчувствие скорой гибели того величайшего русского мира и космоса, из которого вышли и русская история, и язык, и характер народа, и русская литература, и наши песни, и таинственная, непонятная чужому и чуждому взгляду, загадочная русская душа, в которой «сквозит и тайно светит» свет небесной Родины... Кто снобистски посмеется над этой истиной, объявляя ее кондовой и примитивной, тот никогда не поймет ни «эти бедные селенья», ни «эту скудную природу», ни того, почему, «удрученный ношей крестной», именно эту, родную нам землю «в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». Ведь без такого понимания, синоним которого — Любовь, в России невозможно быть поэтом. И безусловно, прав в своих оценках членкор Российской академии наук Н.Н. Скатов, многие годы возглавлявший Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом): «Владимир Костров — поэт русский. Во всяком случае, русский поэт определенного лада и склада. Не все русские поэты принадлежат к этому типу. Но все к нему принадлежащие — поэты русские. Это свидетельство органичности и непреднамеренности его поэтического дарования...»

Счастье принадлежности к этому миру как к источнику поэтического языка, поэтических образов мы находим в творчестве русских поэтов начиная с Г.Р. Державина. «Деревня — мой кабинет», — говорил А.С. Пушкин. К этим истокам обращены его стихи «Деревня», «Вновь я посетил...», ими наполнены «сельские» строфы в «Евгении Онегине» и гениальные сказки... Глубоко трогательны отношения поэта с деревенским людом в Михайловском, в Болдине, в поездках по местам пугачевского бунта... И если б только ему удался «давно задуманный побег» в «обитель дальную трудов и чистых нег»!.. Что уж говорить о Кольцове и Некрасове, чья поэзия всеми корнями уходит в народную крестьянскую стихию... Ни один подлинный русский поэт не мог обойтись без глубокого сердечного и нравственного породнения с этим могучим русским космосом, из которого произрастает живой язык поэзии...

Для Владимира Кострова счастливая принадлежность к исконно русскому миру и космосу остается естественной, кровной, он живет внутри этого мира и языка, вырастая из его музыки, ритма, жеста, смеха и плача, что и легло в основу «органичности и непреднамеренности его поэтического дарования»... И весь трагизм заключается в том, что именно Костров, подводя итог целым историческим эпохам, признает сегодня:

Мы в конце прохрипим не проклятья —
о любви разговор поведем.
Мы последние века.
Мы братья
по ладони, пробитой гвоздем.

«В знаменитых стихах “И неподкупный голос мой был эхо русского народа”, — пишет Н.Н. Скатов, — Пушкин точно определил ее основной принцип и с наибольшей полнотой его воплотил именно как «конструктивный» поэтический принцип. Ведь и само пушкинское творчество есть плод общенационального усилия. Именно такую традицию — “быть эхом русского народа” — наследует поэзия Кострова»...

Но беда и проблема в том, что уже непонятно, эхом какого народа должен быть сегодня поэт, есть ли еще этот народ, на одном ли языке они говорят, единой ли думой живут?.. Может, поэтому сужаются масштабы миссии поэта, а он лишь подает сигналы с уходящей в небытие Атлантиды равнодушным свидетелям, остающимся на пустом берегу? И хотя этот сигнал чем-то напоминает просьбу А. де Ламартина: «Прошу передать мои чувства тем, кто меня не слышит», — это драгоценный сигнал. Вот почему сегодня так остро ощущается время Кострова — как миссия, как великая надежда, которой «больны» и живы все, кто искренне чувствует в унисон с Владимиром Костровым.

Номер: 
2010, №9