Язык наш – друг наш. Людмила Карпушкина к 225-летнему юбилею А.С. Пушкина

Пушкин – оркестр, сыгравший великую роль синтезатора в сфере языковых процессов. Языковая система в пушкинское время была динамична, подвижна; недаром Вяземский говорил, что наш язык можно «гнуть во всю ивановскую». И архаисты под предводительством А.С. Шишкова, и новаторы под эгидой Н.М. Карамзина (в терминологии Ю.Н. Тынянова) гнули в свою сторону: шишковисты умышленно замедляли шестеренки языкового движения, карамзинисты же уверенно раскручивали их в сторону чрезмерно быстрого обновления. Пушкин запустил этот процесс в вихревом движении и соединил эти разнонаправленные стилевые потоки, гармонизировал их.
Конечно, Пушкин был ориентирован на Карамзина, Батюшкова, Жуковского. Но и державинская школа ему не чужда. Поначалу внимание Пушкина к поэзии «трудного слога» маркировано поэтической шалостью. Когда Вяземский делает замечание о неуместности «хладного скопца» в романтической поэме «Бахчисарайский фонтан», Пушкин прямо называет объект подражания – ученика Державина, поэта Семена Боброва, снабдив указание ироническим пассажем: «Меня ввел в искушение Бобров… Мне хотелось что-нибудь у него украсть. Я не люблю видеть в первобытном языке нашем следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе».
Пушкин обдуманно пропускает в русский язык заимствования: и «фрак», и «вульгарный», и «машинально»… В то же время размышляет, всегда ли заимствование удачно, и подчас даже солидаризуется с Шишковым против очередного нововведения Карамзина, слова «трогательный», к примеру.
Словарь же самого Пушкина насчитывает более двадцати одной тысячи слов. И природа этого разнообразия, конечно, не в новейших словах, но в самой народной стихии русского языка. В «Опровержении на критики» Пушкин рассуждает так: «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком». Народную речь Пушкин слышал не только от няни Яковлевой. По воспоминаниям современников, правильным русским языком изъяснялась бабушка поэта Мария Алексеевна Пушкина (Ганнибал). Во все времена ближний родственный круг играл существенную роль в воспитании речевого вкуса.
Но при этом пушкинская народность в словесном плане не тяготела ни к мурмолкам, ни к древнему пафосу. Пушкин не считал, что народность заключается в обращении к исторической теме и в соответствующем словоупотреблении. Эту пушкинскую мысль подкрепляет курьезным примером Вяземский: «Если народность рассматривать по форме и содержанию, то самый народный – стихотворец Грамматин, у которого Наполеон держит такую речь: «Ой ты гой еси, добрый маршал Ней!»».
Пушкин и народен, и историчен принципиально иначе. К примеру, в финале «Бориса Годунова» в речи бояр звучит плеоназм «мертвые трупы». А с точки зрения истории языка – это старая норма словоупотребления, которая встречается в псковской летописи и в «Житии Александра Невского». Пушкин выбирает в историческом языковом материале именно то, что имеет не условно «атмосферную» функцию, но создает художественно значимый образ.
Или знаменитые «мальчики кровавые в глазах». Диалектный псковский фразеологизм «мальчики/угланчики в глазах», означающий «рябь в глазах», разрушается внедрением в него слова «кровавые», но при этом возникает новое крылатое выражение, известное нынче каждому мало-мальски грамотному соотечественнику.
Пушкин мастерски достигает максимального эффекта при минимальных художественных средствах. Неслучайно Гоголь утверждал, будто пушкинский «эпитет так отчетист и смел, что иногда он один заменяет описание». Действительно, разве «атласные диравые карманы» в «Скупом рыцаре» не создают целиком образ бездумного расточительства?
Пушкинский эпитет и в двадцатом веке выглядел радикально новаторским. По воспоминаниям Шершеневича, они с Бурлюком устраивали эксцентрические эксперименты над публикой на вечере в Политехническом: в начале провокации Шершеневич защищал «разочарованный лорнет», а когда публика доходила до кипения и возмущалась: «Это только у Бурлюка лорнет разочарованный! Его лорнет разочарован глупостью Бурлюка!» – раскрывал авторство Пушкина ко всеобщему удивлению и, конечно, смущению.
У признания Пушкина уникальным мастером художественного слова есть и обратная сторона. Так, Дмитрий Писарев в работе «Пушкин и Белинский» заявлял, что Пушкин «просто великий стилист» и «усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы»... Утверждение несправедливое и, как доказало время, недальновидное.
Конечно, язык Пушкина – явление уникальное, требующее пристального изучения. Исследователь творчества Пушкина Б.В. Томашевский утверждал, что «пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля культуры». Такой ракурс для научного изучения стиля Пушкина в любое время необходим. Но совсем «вдвинуть» все же не получится, потому что масштаб фигуры, ставшей одной из центральных в русской картине мира, этого нам не позволит, и придется говорить не только о стиле, но и о том, что жизнь и судьба Пушкина для русской культуры давно стали своего рода метатекстом, в котором каждый эпизод может быть осмыслен символически.
Пушкин «самовыдвигался» из общего ряда своей принципиальностью и безупречным художественным вкусом. Неслучайно В.Ф. Одоевский в своем «потаенном» слове о Пушкине, не опубликованном в год написания, «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» (1836) так изображал позицию Пушкина в современном литературном процессе : «Ни одна строка Пушкина не освятит страниц, на которых печатается во всеуслышание то, что противно его литературной и ученой совести. — Да что вам и нужды до этого; печатайте, издавайте, никто вам не мешает; … книга Пушкина не отобьет у вас читателей: он не искусен в книжной торговле, … он не участвовал в той гнусной монополии, в которой для многих заключается литература. Этот долг на него налагается его званием поэта, его званием первого русского писателя». Этот долг пушкинское слово продолжает выполнять и в наши дни.