«Затопили нас волны времён...». Геннадий Красников к 140-летию со дня рождения Александра Блока

Красников Геннадий Николаевич
Ноя 29 2020
Обложка книги

Судьба распорядилась так, что биография Александра Блока пришлась на трагические времена России, когда русский мир взорвали не нашествие врагов чужеземных, не стихийные катаклизмы, но когда его взорвали изнутри:

   Неслыханные перемены,
   невиданные мятежи...

Гоголь написал однажды: «Вдруг стало видно во все концы света...» Блок жил во времена, когда:

  Не видать совсем друг друга
  За четыре за шага!

Но там, где нельзя видеть, можно только провидеть. Вот почему как всякий крупный поэт Александр Блок такая же большая тема русской жизни, русской литературы, как сама Россия. Как никто другой, он всю жизнь нес в себе (хотел нести!) чистый и священный Идеал России, но Идеал этот оказался к началу ХХ века все больше двоящимся и в конце концов расколотым. Рожденный быть поэтом Идеала, Блок стал поэтом раскола, отразив всю его завораживающую саморазрушительную красоту.

Видимо, осознавая собственный пророческий дар, А. Блок скажет о своих стихах в 1912 году: «...прочтите в них о будущем». Но еще раньше он говорит об ином (боясь своих пророчеств, страшась будущего?):

    Зарыться бы в свежем бурьяне,
    Забыться бы сном навсегда!
    Молчите, проклятые книги!
    Я вас не писал никогда!

И тут открывается свой узел противоречий: «Читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний пути». Так видел предназначение, миссию поэта А. Блок, который с самого начала осознавал и культивировал в себе чувство высокой избранности, собственного предназначения, а значит, и ответственности. «Писатель, – убежден Блок, – верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляя себя со своей Родиной, полагая, что болеет ее болезнями, ее страданиями, сораспинается  с нею».

Блок, как известно, в отличие от большинства своих литературных собратьев, принял Октябрьскую революцию. Что отражено в таких его статьях, как «Интеллигенция и Революция», «Искусство и Революция». И у всех на памяти его нашумевший призыв: «Слушайте музыку Революции!» Еще в июле 1917 года он записывает в дневнике: «Это ведь только сначала кровь, зверства, а потом – клевер, розовая кашка...»

     В юности Блоку прочили будущее актера. В любительских спектаклях он, говорят, неплохо играл Гамлета. И так трагически сошлось, что к концу короткой своей жизни сам начинал чувствовать себя как его сценический герой, вместе с которым мог бы бросить в лицо всем большевистским розенкранцам и гильденстернам: «Назовите меня каким угодно инструментом, – вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете».

Современник писал: «Весь Петербург и, конечно, вся Россия знала, как были ужасны его последние часы. Никакой поддающейся диагнозу болезни у него не было, хоть и говорили о грудной жабе. Он так кричал и бился, что обожавшая его мать молила Бога, чтобы сын ее скорее умер...» (Н. Оцуп). Это случилось в августе 1921 года. Через 17 дней, 24 августа, был расстрелян поэт Николай Гумилев. Два человека-антагониста,

два поэта-антипода, принявший и не принявший революцию, как античные герои явили собой две части одной судьбы, одного раскола.

...Ключевые слова поэзии А. Блока – Путь, Россия, Возмездие.

Путь у него – и Судьба, и История, и стихия, и «вечное возвращение». И все это – в движении. Недаром Б. Пастернак так высоко ценил в нем то, что называл «блоковской стремительностью»...

В определенном смысле можно утверждать, что Блок строил свою жизнь (свой Путь!) как литературный сюжет. Фактически он прописывал сценарий каких-то принципиальных поступков, шагов. Он гениально играл роль Блока («роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая» – говорил он в речи о Пушкине), творил себя (как Л. Толстой создавал себя, лепил свой характер в собственных дневниках). Не отсюда ли у Блока его дневниковая самоисповедальность, его самозаклинания: «Господи, дай мне быть лучше», или «Вот эсотерическое, чего нельзя говорить людям... искусство связано с нравственностью». Планка ставилась непостижимо высокая. Неслучайно он свое творчество считал «романом в стихах». А роман, понятно, сам собой не складывается, он пишется, продумывается, во всяком случае, до существенных деталей. Частично можно считать «программой» этого блоковского авторомана его стихи:

   О, я хочу безумно жить!
   Все сущее – увековечить,
   Безличное – вочеловечить,
   Несбывшееся – воплотить.

Я бы назвал этот роман – «Несбывшееся». Да и сам А. Блок – поэт Несбывшегося. Ибо сколько он ни вслушивался в него, сколько ни призывал – Оно не свершилось, не сбылось. Какими бы именами он его ни называл – Прекрасной Дамой, Музыкой Революции или «розовой кашкой»...

А. Блок – абсолютно русский писатель (хотя Есенин и называл его «голландцем на наших русских полях). И все же только русские широта и крайности могут вести к Идеалу таким путем метаний. И каждый отход, отказ от прежнего себя на новом этапе трагически переживаются как собственное «падение», «нисхождение». Это – раскол внутри себя, внутри Идеала. «Сорвалось что-то в нас... И сама Россия оказалась нашей собственной душой», – скажет поэт. И здесь проявилась главная черта Блока – все доводить до последней точки кипения. Недаром он так серьезно увлекался сектантством, всегда доводящим свои идеи, свои переживания до экстаза, до того самого «сжигания себя дотла» (к чему призывал Блок в творчестве), что тоже есть род сектантского самосожжения.

То, что для З. Гиппиус и Д. Мережковского, к примеру, было умозрительной «антиномичностью» ( Блок называл это – «мистическим рационализмом», «симметричностью идей») – где парами уживались Христос и антихрист, Добро и Зло, Красота и Грядущий Хам, – то для Блока и было трагическим расколом. Так он «отпадал» от Прекрасной Дамы:

  Опять – любить Ее на небе
  И изменять ей на Земле...

Он делает осознанный выбор – идя на разрыв со своим «барством», о котором, впрочем, хорошо заметил Н. Клюев в письме к Блоку: «Если бы Вы не упоминали почти в каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе». Но поэт к этому времени уже довел свое чувство до «экстаза»... И оказался в жесткой связке: Блок и Революция, в связке, о которой только и можно было сказать словами Пушкина: гений и злодейство – две вещи несовместные.

Он пишет поэму «Возмездие», взяв к ней эпиграф из Г. Ибсена: «Юность – это возмездие». Но вся семейная драма целой поэмы Блока есть уже в сжатом виде в коротком стихотворении М. Лермонтова «Печально я гляжу на наше поколенье...», в котором пророчески предсказан, кажется, и сам автор «Возмездия»:

  Толпой угрюмою и скоро позабытой
  Над миром мы пройдем без шума и следа,
  Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
  Ни гением начатого труда.
  И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
  Потомок оскорбит презрительным стихом,
  Насмешкой горькою обманутого сына
  Над промотавшимся отцом.

(«Дума»)

Ведь при всем при том, как бы сложно ни складывались отношения поколения Блока со своей эпохой, задумывались ли мы, кто они, эти «дети страшных лет России», о которых пишет поэт? Ведь это, собственно, и сам Блок, и весь будущий Серебряный век с его философией, поэзией, религиозной мыслью, с его музыкой, балетом. Ведь это и К. Циалковский, и А. Чижевский... Не так уж у плохо, не правда ли?..

То же случилось и с поэмой Блока «Двенадцать», написанной в 1918 году. Почему-то, однако, все требуют ответа от автора: кто идет, куда, кого ведут? Может, потому требуют, что сам поэт признает: «Вопрос «зачем?» – особенно русский вопрос». (Ну, да, чтобы знать, в какую крайность бросаться!).

Даже у Демьяна Бедного этот «вопросец», пусть и подсказанный в песне безошибочным материнским сердцем, возник:

  «А куда ж ты, паренек?
  А куда ты?
  Не ходил бы ты, Ванек,
  да в солдаты!
  В Красной Армии штыки,
  чай, найдутся.
  Без тебя большевики
  обойдутся...»

А ведь этот «Ванек», крестьянский парень, может, единственный у матери сын, прямиком уходит в «Двенадцать» (у Блока найдена пометка на полях рукописи, свидетельствующая именно о крестьянском происхождении его красноармейцев). И не исключено, что именно этот «Ванек» в «Двенадцати» говорит страшные кощунственные слова, которых Блоку никогда не мог простить Ив. Бунин:

  Пальнем-ка пулей в Святую Русь -
  В кондову`ю,
  В избяну`ю,
  В толстозадую!

Мы-то знаем, что потом эти крестьянские ребята с тем же сыновним беспамятством будут заваливать наземь Храм Христа Спасителя, а уже в конце ХХ века со всех экранов телевидения польется на Россию еще большая, уже более изощренная и циничная грязь. Но то, что «двенадцать» пробило, что всё уже можно, об этом в поэме сказано (предсказано). Собственно о том и написана она:

  ...И идут – без имени святого
  Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...

Гениально. Но без ответа на вопрос – «зачем?». Апология стихии? А ведь о той же трагедии и стихии куда точнее, с православным чутьем, скажет антипод Блока, нелюбимый им Н. Гумилев:

  Русь бре`дит Богом, красным пламенем,
  Где видно ангелов сквозь дым...

Вот какие разные «ветра», какую разную «музыку» слышит эпоха одновременно. Вот какие узлы противоречий у каждого времени. Блок говорил: «В стихах каждого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру». Следовательно, – 1/10 – это и есть дар «слуха», дар «зренья». Но именно это и делает нас разными, непохожими друг на друга.

Можно говорить с некоторой долей  определенности – что` могли бы еще написать Пушкин, Лермонтов, так рано ушедшие, но что` мог бы написать Блок ( и очень похожий на него в этом Есенин) – представить почти невозможно. Кажется, они дописали себя, довели свой путь до последней строчки (до последней точки!). Новой эпохе они были не нужны. Вернее, как люди своей эпохи – они себя в ней выразили полностью, а для того, чтобы шагнуть в зазеркалье другого (не их!..) мира, пришлось разбивать зеркало тростью, увидев в нем отражение «мертвого» двойника. Но таким образом: «Я один и разбитое зеркало» (читай: и отсутствие своего времени), – кончается жизнь. И слова Блока: «Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха», вернулись к нему самому. Умирая, он говорил: «Воздуха не хватает».

А. Ремизов гениально верно заметит после смерти поэта: «Блок заболел весь, «всем человеком», как Аполлон Григорьев». «Всем человеком» болеют только смертельно, только когда в другой, наступающей, жизни не видишь себе места:

  Затопили нас волны времен,
  И была наша участь мгновенна...

Итак, к концу жизни Блок остался наедине лишь с искусством – ни Прекрасной Дамы в ее заоблачном варианте, ни друзей, ни радости от «розовой кашки» Революции. И тогда «чувство пути» приводит его к последнему причалу. Он приходит к Пушкину. Последние стихи его – «Имя Пушкинского Дома...» Последняя – гениальная простота и ясность. Всё так близко и просто. И отсюда, с этой великой пушкинской высоты, открывается, наконец, страшный итог жизни, «несбывшегося»:

  Но не эти дни мы звали...

И тогда же, за несколько месяцев до смерти, он назовет власть «чернью», и это будет его Возмездием ей. Но стоило ли проделывать такой трагический путь (который оказался – кру` гом!), чтобы понять столь простые вещи? Видимо, стоило. Отсюда мог бы начаться совершенно новый Блок. Он всю жизнь слушал и призывал слушать «ветер мира». А это был ветер Екклесиаста, который возвращался на круги своя. Но было уже слишком поздно...

...Когда-то Блок готовил к изданию «портативный» сборник стихов Пушкина и долго мучился, что` отобрать, с чего начать – всё было жалко что-нибудь пропустить. И все же решил: «Начнем брать только от «Редеет облаков летучая гряда». «Почему?» – спросили Блока. – «Оно первое, от которого подступают слезы». Любители поэзии знают, что от многих стихов Александра Блока – «подступают слезы». Потому что они помогают нам безжалостно заглянуть в собственное сердце, на дне которого мы давно похоронили тоску по Идеалу, по Красоте, по обетованной России...


Настоящий текст опубликован в литературном приложении к Независимой газете - "НГ-Exlibris" и в качестве предисловия к книге Александр Блок: Стихотворения и поэмы.