Игорь Волгин: «Литературная учеба – дело сугубо нравственное»

Поэт и писатель Игорь Волгин стал специальным гостем проекта Союза писателей Москвы "От сердца к сердцу, от разума к разуму" и выступил перед участниками семинаров. Разговор шел о феномене литературной учебы и вхождении в литературу – но не только об этом. "Ревизор.ru" записал самые интересные фрагменты речи Игоря Леонидовича. Доступна и полная видеозапись лекции: часть 1, часть 2, часть 3.
О литературной учебе
Что такое литературная учеба? Термин довольно новый. В XIX веке не было и близко никакой литературной учебы. Вы спросите: а как же Пушкин, он же был членом "Зеленой лампы", "Арзамаса"?.. Но то были не литобъединения, скорее, светские дружеские общества, где собирались не для того, чтобы учиться. Трудно представить себе, чтобы Василий Львович Пушкин правил своему племяннику рифму. Весь XIX век литературной учебы не было как таковой. Но были дебюты – посмотрите, какие блестящие дебюты!.. Люди входили в литературу, уже имея душевный и профессиональный опыт.
Литучеба – советский термин. Понятие "литучеба" появилось после 1917 года, когда возникли первые литобъединения, в том числе "Звучащая раковина" Гумилева, и был брошен призыв писателей в литературу. Тогда считалось, что из любого можно сделать писателя. Я, 52 года ведя литературную студию, утверждаю с полным правом: научиться быть писателем невозможно!.. Если нет таланта, нет дарования, писателя из человека не выйдет. Но что делает литучеба? Во-первых, дает контекст, атмосферу. Во-вторых, дает технические навыки. Помните, как у Мандельштама? "Люблю появление ткани, когда после двух или трех, а то четырех воздыханий придет выпрямительный вздох". Он может прийти, а может и не прийти. Студия, конечно, дает очень многое в плане техники, стилистики, понимания, что такое хорошо, и что такое плохо. Она вырабатывает вкус. Вкус входит в состав таланта, но если талант нельзя приобрести, то вкус можно выработать в студийных посиделках.
Студия, любая литературная учеба, дело сугубо нравственное. Когда мы обсуждаем строки человека, будь то проза или стихи, надо быть очень тонким. Нельзя вести дискуссию на уровне: "Сам дурак". Мы затрагиваем личность. Нигде так не сближено то, что человек делает, с его личностью – ни в физике, ни в математике, – как в литературе. Текст – это человек. Тонкость нужна, чтобы, говоря правду, не уничтожить человека как личность. С другой стороны, я всегда говорю, что наша студия, как и любое литобъединение, – последняя возможность сказать автору правду прямо в глаза, но опираясь на четкие критерии. Потом вокруг поэта появятся "партии", придут корпоративные, дружеские, оценочные суждения, не зависящие, к сожалению, только от текста. Поэтому, пока еще у автора нет званий и должностей, это шанс для него услышать правду о его работах. Критерий один: мы работаем при свете великой традиции, в контексте великой литературы. Поэтому не надо говорить, что Иванов пишет лучше, чем Петров, а Петров – лучше, чем Сидоров. Сравнивать Иванова и Петрова нужно с Пушкиным, с Тютчевым, с Боратынским. Почему я на занятиях люблю цитировать великих поэтов.
<...>
О провальных дебютах русских классиков
И у знаменитых писателей были провальные дебюты. Провальный дебют – Николай Гоголь с поэмой "Ганц Кюхельгартен", которую он потом скупал и сжигал. Кстати, поэма не так уж бездарна, как принято считать, в ней есть хорошие строчки:
"Подымается отважно
в белом саване мертвец,
Кости пыльные он важно
отряхает, молодец".
И второй провал дебютный – конечно, книга Некрасова "Мечты и звуки", которая стала уже мемом провала. Причем, заметьте, "Мечты и звуки" очень прилично написаны, там есть гладкие, технически совершенные стихи. И какая пресса? "Молодой человек, многие пишут в ваши годы, бросайте поэзию и займитесь чем-нибудь полезным, приносите пользу обществу". Вот такие выходили рецензии, в том числе и Белинского!.. Дебютный провал. И дальше лет шесть у Некрасова шла литературная поденщина, водевили, пьесы, куплеты, афиши для музея восковых фигур... Он сам писал:
Питаясь чуть не жестию,
Я часто ощущал
Такую индижестию,
что помереть желал.
Рифма какая игровая!.. Стихов серьезных Некрасов не писал до 1845-го, практически до 1846 года. "Мускулы" были, не было дыхания. Вот, пожалуйста, неудачный дебют – и потом блистательная карьера большого поэта. Конечно, дебют очень важен. Но все русские классики вступали в литературу уже будучи литературно образованными. Некрасов был чрезвычайно начитан в свои 19 лет, когда выпускал "Мечты и звуки". Достоевский был начитан, это видно по "Бедным людям". Они были таковыми, не проходя ни через какие студии. Повторюсь, литературной учебы тогда не существовало.
А если брать прозаический дебют Достоевского?.. Он порывает со службой обеспеченной, с жалованьем, запирается на восемь месяцев в комнате и пишет "Бедных людей", не имея ни связей, ни публикаций, кроме перевода "Евгении Гранде" Бальзака. Сначала он отдает рукопись Некрасову и Григоровичу. Некрасову было неохота ее читать, он решил прочитать первые страницы и только если понравится, идти дальше… И вот уже Некрасов рыдает, бьет себя по лбу, кричит "Ах, чтоб его!". Они ночью бегут к Достоевскому, который сидит и курит у окна. Его обнимают, целуют, говорят, какую великую вещь он написал. Все это происходит при тени Гоголя, которая "отбрасывается" из Италии. На следующий день Некрасов и Григорович прибегают к Белинскому со словами: "Новый Гоголь явился!" На что Белинский отвечает: "У вас Гоголи как грибы растут". Начинает читать, запирает дверь и велит никого не принимать. Великий писатель явился сразу. Конечно, это триумф. Но что начинается потом? Выходит "Двойник" – неудачный. "Неточка Незванова" – снова обругана критикой. Публика и критика объявляют все его новые вещи слабее предыдущих. Белинский чуть не по матерному пишет за месяц до смерти: "Накрылись мы с Достоевским-гением". Полный откат назад!.. Я даже думаю: то, что Достоевский связался с петрашевцами и тем самым обрек себя на эшафот, было, конечно, не суицидальным синдромом, но попыткой вырваться из контекста неудачного дебюта, когда после первого литературного успеха вдруг в нем разочаровались и признали, что "ошиблись". Он тоже словно бы стилистически "пробуксовывает". Надо "переменить судьбу", как говорили каторжники. У Достоевского в "Записках из мертвого дома" отражено, как каторжники, чтобы переменить судьбу, менялись фамилиями. Он тоже меняет судьбу: ввязывается в этот обреченный заговор, о чем я писал в книге "Пропавший заговор". Писатель после эшафота пережил свою смерть. Помните, как в "Братьях Карамазовых"? "Если зерно, павшее в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода". Вот он и есть то зерно, которое умерло на эшафоте. Фактически. Естественно, после каторги, после смертного опыта это был уже другой писатель.
<...>
О том, читал ли Ницше Достоевского
Ницше читал Достоевского, но немного – успел прочесть пару вещей, в том числе "Записки из подполья". В плохом немецком переводе. Между их философией, конечно, переклички есть, но не во всем. "Бог умер", – у Ницше. "Если Бога нет, то все позволено", – у Достоевского. Эти мыслители шли разными путями, но близко. Надо сказать, Достоевский вообще повлиял на все западное мышление. ХХ век был веком Достоевского. События начала XXI столетия показали, что, к счастью или к сожалению, XXI век тоже станет веком Достоевского: все, о чем этот мыслитель говорил, все те механизмы, что он прописал, действуют в XXI веке со все более страшной, разрушительной силой.
О том, в какой мере советская власть узнала себя в "Бесах", и о запрете на сочинения Достоевского в СССР
В 1935 году издательство "Академия", возглавляемое Львом Каменевым, который через год будет расстрелян, выпустило первый том "Бесов" – академическое издание с комментариями. И тут выступил ряд публицистов с возмущением: как можно печатать "Бесов"?.. Даже в "Правде" была статья. Максим Горький выступил в защиту издания. Но второй том "Бесов" тогда так и не вышел. Роман не был запрещен, но просто не печатался в собраниях сочинений и отдельных книгах Достоевского. Последнее полное советское собрание сочинений Достоевского вышло в 1929 году.
Был анекдот: Луначарский в 1918 году выступает перед профессорами. Один из них спрашивает его, правда ли Советская власть собирается установить памятник Достоевскому. Тот помялся, но признал: да, есть декрет "О монументальной пропаганде", в списке работ есть Достоевский. Имеется в виду памятник работы С.Д. Меркурова, который стоял на Садовом кольце, кстати, там руки скульптор лепил с рук Вертинского, такие нервные пальцы… Профессор дальше спрашивает: а что вы на постаменте напишете? Луначарский предлагает профессору озвучить его версию. "Ф.М. Достоевскому от благодарных бесов". Это, конечно, анекдот, над ним можно смеяться, но я помню 150-летие Достоевского, когда я, аспирант, пришел на юбилейное заседание в Большом театре, где выступал Сучков, директор Института мировой литературы. Он произнес фразу: "Бесы" есть критика и анализ левацкого экстремизма". И мы все вздохнули с облегчением: подход найден, можно писать о Достоевском.
Вообще, Достоевский не был в СССР запрещен. Но, скажем, когда я учился в школе, в программе его сочинений не было. Их включили в школьную программу значительно позже. Когда я заканчивал школу и институт, мы этого писателя не изучали, но упоминали в обзорах и, разумеется, знали его имя. Книги выходили – "Преступление и наказание", "Братья Карамазовы" – небольшими тиражами и с предисловиями, гласящими, что, мол, в воззрениях автора есть такие-то ошибки… Но официально Достоевский в Стране Советов не был запрещен никогда. Печаталось почти все его наследие, кроме "Дневника писателя", журнала, который он писал и издавал сам.