Русское царство
Не русский тот, кому плохо в Коломенском. Жестокие слова, обращаемые и к самому себе: мне, скажем так, «терпимо». Как так?
А вот как: при том что я стремлюсь в Коломенское, жажду его, приезжаю в него так часто, как могу, ощущение, что ступаю на сии обрывы и глади иноземным гостем, не покидает. Причина всему — царский дух, призраки которого особенно плотно обступают истерзанное изломами отечественной истории подсознание в «европейской» части парка. Да парка ли?
* * *
Коломенское — вовсе не парк, а то, что лучше всего назвать «исторической местностью», во вкусе Европы — «музеем под открытым небом», во вкусе XVIII столетия — «ландшафтным устроением», но именно царской жизни.
Разомкнутое с нескольких сторон, притулившее на границах своих ядерный МИФИ с учебно-подземным реактором и довольно унылые брежневские кварталы, оно представляет собой точную модель России почти во всех своих загадочных, вплоть до непостижимости, мелочах. Задача путешественника (гуляки праздного) — распознать их, дешифровать, как и нынешнее состояние, и пророчество.
Посмотрим на Коломенское сверху, окинем его «генеральским» взглядом, и контуры территории метафизически повторят карту страны. «Европейская», наиболее ухоженная часть с дворцами и церквями — на Западе, равнина с яблоневыми садами — посередине, и почти пустыня с лугом и буйной порослью и воссозданным дворцом Алексея Михайловича — крайний восток. Что за притча? Не хочет ли Коломенское переноса столицы во Владивосток (ведущие игроки мирового рынка — Китай и США — окажутся совсем рядом, а хиреющие бенилюксы с их «брекситами», непрестанно ругающие нас, — поодаль)? Может быть, издержки воображения, но цари-то точно не оставили свою вотчину, и незримая воля их указов еще витает над взметнувшимися в небо стволами.
Не знаю, каков был отец Грозного Василий, основавший здесь поместье, добр ли, зол, но его и всех остальных правителей наших надобность вести войска и класть их во имя и свое, и Божье, вызнавать козни, пресекать волнения народные — чувствуется.
Царский дух это вам не игрушки. Он силен, как встарь, его нужно лишь поймать, как ловят ветер в паруса, и он выступит в «Европе» из прочей зелени тремя исполинскими дубами, обнесенными оградами и цепями. Двое — вместе, то ли супруги, то ли братья, и один — отдельно, невдалеке от одного из прудиков (к нему от одного из входов ведет тропа новобрачных в провинциальном вкусе «именных плиток»).
Старики непостижимы. Многотонные ветви их частично обломаны собственным весом, места потерь заботливо замазаны чем-то вроде битума с дренажной сеткой. Уцелевшие побеги яростны. Одиночка — Василий, а двоица — Иоанн Васильевич и Петр, и никак иначе.
* * *
Я совершенно не помню, как попал в Коломенское впервые, что в точности соответствует имеющей у нас хождение типа исторической памяти: было, было, да когда, уж не упомнить. Предание! Был ли я мал, взросл, хитроумные — мои собственные! — молекулы РНК от меня же и утаивают. В школе — был, в студенчестве — и первом, и втором — наезжал, но с кем и по какому поводу?
Уцелели фото начала 2000-х: большая компания приятелей из «Живого Журнала», модного тогда, шествует по садам, лазит — фрагментарно, не вся — по корявым, как принято говорить о яблонях, стволам, сидит на поляне пред шатровым храмом и на лавках шашлычной, прыгает через ручей... Зачем я собрал их в те выходные?
Чуть позже — на поляне пред шатровым храмом отдыхает уже мой первый семинар. Снова — пушки, пикник, квас в пластике, ручей оврага. И пятью годами позже — выпуск, сидение примерно там же, но уже с маленьким Андреем, которому все умиляются. Интонация уже принципиально иная.
