Сергей Чупринин: «Оттепель — это период, когда власть вела себя как шизофреник»
В «Новом литературном обозрении» вышла монументальная хроника «Оттепель: события», составленная главным редактором журнала «Знамя» Сергеем Чуприниным. Основные события эпохи от смерти Сталина до подавления Пражской весны расположены здесь в строго хронологическом порядке; литература, кино и музыка переплетены с общественной и политической жизнью. «Полка» поговорила с Сергеем Чуприниным о том, почему оттепель столько раз заканчивалась, как новые условия влияли на поведение людей и почему сегодня вокруг 1960-х складывается целая мифология.
— Вы занимаетесь темой оттепели уже давно, это не первая ваша книга о ней. Как появился замысел нынешней книги — и как вы начали собирать материал именно в таком виде, по хронологии?
— Я родился в 1947 году, школу закончил в 1966-м. Причём школа далеко от Москвы, поселковая, в Ростовской области. В Москве и Ленинграде не бывал. И обо всём этом знал только понаслышке. Но у меня было абсолютно чёткое ощущение — сохраняется оно и по сию пору, — что я такой поздний шестидесятник, последыш оттепели. Моё поколение всё-таки успело застать эту эпоху. Бывают исторические периоды, которые Цвейг назвал звёздными часами человечества. Как мне кажется, в российской культуре в XX веке было три таких исторических периода. Один — Серебряный век, второй называется оттепель, третий — «перестройка энд гласность». Периоды колоссального общественного возбуждения и очень бурно идущих процессов, когда каждый новый день приносит новые события. Моя молодость прошла в эпоху, которую называют застоем, и делать «хронику застоя», я думаю, будет гораздо труднее: событий меньше, и какие-то они более блёклые.
<...>
— Что «завтра же начнут жечь машины» — такая риторика ответа?
— Да-да! Поэтому если мы говорим о периодизации, то первая оттепель — это 1953–1956 годы. В ноябре мгновенный зажим, всё закручивается. На этой же волне проходит всенародное обсуждение романа Пастернака. Потом потихоньку всё опять расслабляется. Власть успокаивается. У нас никто пока никуда не вышел? Вот и отлично, пусть себе «Современник» играет с аллюзиями, а «Юность» печатает «Звёздный билет».
Дальше. 1962 год, Карибский кризис, мир на грани войны. Идут судорожные переговоры между высшими лицами США и СССР. И точно в это же время, в эти дни, когда ракеты в полной боевой готовности, всё такое, политбюро — Президиум ЦК КПСС — обсуждает вопрос о публикации стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина». Казалось бы, они должны были зажаться, это же что-то такое «подрывное». А они говорят: «Да ладно, печатайте». И стихотворение печатается в «Правде», в тех же самых номерах, которые рассказывают о «происках империалистической военщины».
— Буквально за несколько дней до этого они решают, что и Солженицына можно напечатать.
— Вот тут как раз не всё ясно. Это надо бы ещё исследовать. В документах Президиума ЦК есть материалы об обсуждении стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина». А фамилия Солженицын не возникает вообще. Как было принято это решение? Солженицын, до которого доносились тоже слухи, пишет в книге «Бодался телёнок с дубом», что Суслов был против, кто-то ещё. Но этому нет документальных подтверждений. Мы не знаем, как принималось это решение. Возможно, путём обзвона. Или волевым решением Хрущёва без всякого обсуждения.
<...>
— А «дело Бродского» — ещё не конец?
— Оно важное, но в другой плоскости. Оно не было публичным. Это были заметки в газете «Вечерний Ленинград» — и всё. Вне публичного пространства действительно происходили большие события, отважные люди это обсуждали, ходили на суд и уже писали письма… Но кому? Пока ещё только начальству, а не, упаси бог, в сам- или тамиздат. И с чем? — с просьбами помилосердствовать, защитить невинного. И только слухами это всё доносилось из Ленинграда до Москвы, а уже оттуда до самых до окраин. По моим представлениям, решающим событием был всё-таки август 1968 года, когда с вводом войск в Чехословакию закончились стихии либеральных инициатив. Как исходящих от власти, так и растущих из самого общества.
Оттепель — это период, когда власть вела себя как шизофреник. Все эти 15 лет. «Да» — «нет», «сеяли» — «вытопчем». Хрущёв даёт санкции на публикацию «Синей тетради» Казакевича , где в первый раз упомянут Зиновьев . Нам сейчас кажется, что это смешно, но тогда это было колоссальным событием. Первый раз выведен в положительном свете человек, так оплёванный, а главное — нереабилитированный. И тут же Хрущёв что-то запрещает. Вот он говорит Эренбургу: «Вы сами будете своим цензором», и Эренбург счастлив, что будет печатать свою книгу «Люди. Годы. Жизнь» — как он хочет. Но выясняется, что эта команда не проходит вниз, и по-прежнему цензура его черкает и чекрыжит.
Но люди, общество, вели себя как нормальные люди. И то, что они уже получили, отдавать не хотели. И в материальном отношении, и в плане художественной практики — в театре, в кино, в литературной журналистике, в издательской сфере и так далее. И в плане — это очень важно! — своей личной инициативности.
<...>
— Почему ваша книга литературоцентрична? Потому что это ваш основной интерес — или потому что эту эпоху действительно в первую очередь определяла литература?
— Причин сразу три. Во-первых, литература — это то, в чём я лично больше понимаю. Я гораздо меньше осведомлён в том, что происходило в музыке, в театре, в изобразительных искусствах, и поэтому, работая над книгой, обращался за консультацией и советом к специалистам. Как равным образом то, что пишу о Пастернаке, показывал Андрею Немзеру, Анне Сергеевой-Клятис, Константину Поливанову, а «пунктир», связанный с Бродским, был бы вообще иным, если бы не участие Якова Аркадьевича Гордина, его ближайшего друга, и он действительно удержал меня от многих ошибок.
Вторая причина — это, да, эпоха была литературоцентричной, не то что нынешняя. И три: литература лучше всего документирована.
