Владимир Смирнов: «Поэзия в России равновелика религии»

Смирнов Владимир Павлович
Сен 22 2021
25 сентября 2021 профессору кафедры новейшей русской литературы Владимиру Павловичу Смирнову исполнилось 80 лет.
Смирнов Владимир Павлович

Исполняется 80 лет литературоведу, профессору Литературного института Владимиру Смирнову. В преддверии юбилея мы побеседовали о значении «писательского вуза» и о том, почему «грандиозная русская литература» покорила весь мир.

– Вы преподаёте историю литературы уже несколько десятилетий. Сильно ли изменились студенты за это время, на ваш взгляд?

– За эти годы действительно изменилось очень многое. Не только, скажем, положение студента или профессора, но и более глобальные вещи – например общественно-политический строй. Новое время принесло с собой много странного, трудного. Но это жизнь. Меняется всё – состав воздуха, русла рек... Не хочется впадать в тоску и по-стариковски вздыхать о том, что раньше снег был пушистее, а трава зеленее. Естественно, люди других поколений, которые были связаны с Литературным институтом, найдут массу отличий. Но в целом сегодняшнее студенчество – такое же, как везде и всегда. А Литературный институт по-прежнему стоит на Тверском бульваре, и сюда по-прежнему приходят учиться те, кому небезразлична литература.

– А как изменился сам Литературный институт?

– Когда я пришёл в аспирантуру Литературного института в 1970 году – он меня просто поразил. В нашем железобетонном тогда обществе он отличался известной волей и обаянием. Помню – это был, может, первый или второй месяц моего пребывания здесь – я шёл по коридору и вдруг услышал в одной из аудиторий бурные аплодисменты. В Тверском университете я не сталкивался с такой реакцией. Мне стало интересно: что же там происходит? Оказалось – просто занятие. Помню, меня это так удивило, что после лекции (или семинара?) студенты аплодируют.

Конечно, потом я познакомился с преподавателями – и всё понял. Здесь всегда были замечательные преподаватели – как академических дисциплин, так и творческих семинаров. Разумеется, за эти годы поменялся преподавательский состав – некоторые ушли, им на смену пришли новые.

Кроме того, когда я поступил в аспирантуру, здесь училось примерно 45 человек на курсе. Сейчас, наверное, минимум в два раза больше. А ещё студенты были взрослее: сюда приходили люди, имеющие за плечами некоторый жизненный опыт. А это ведь тоже очень важно.

Наша кафедра также менялась. Когда я сюда пришёл, она называлась – как и всюду в стране – «Кафедрой советской литературы», потом, когда начались некоторые либеральные веяния, мы стали называться «Кафедрой истории русской литературы ХХ века». Ну а когда ХХ век закончился – «Кафедрой новейшей русской литературы». А даже такие формальные изменения тоже что-то да значат: они отражают течение времени.

– По-прежнему много споров ведётся о целесообразности «профессионального» образования для писателей. Говорят о том, что на писателя выучить нельзя, да и вообще не существует такой профессии в реестре. Что вы думаете по этому поводу? Что даёт Литинститут будущим мастерам слова?

– Подобные «мнения» не новы. Литературный институт существует относительно недавно – он появился в 1920-е.

Тогда это было не высшее учебное заведение, а скорее нечто вроде курсов, которые помещались буквально в одной комнатке. И всё же там был поразительный по масштабу литератор – Валерий Брюсов, который читал, может, десять предметов.

И уже тогда многие наши писатели в эмиграции, узнав, что в России будет такое образовательное учреждение, ахали и охали. Особенно возмущалась Цветаева. Она говорила, что только «несчастный» Валерий Брюсов с его рационализмом мог выдумать такое. Многие литераторы иронизировали: «Разве можно выучить на Пушкина?»

Ну, конечно, на Пушкина нельзя выучить. Это смешно. Но ведь в связи с другими искусствами не возникает подобных вопросов – существуют и театральные, и художественные училища, и консерватории. И никто этому не удивляется. А когда речь заходит о литературе, начинается вся эта афористика и упражнения в остроумии.

Можно приводить сколько угодно аргументов за или против. Но за годы своего существования Литературный институт прочно вошёл в духовно-художественную жизнь России. Сколько всего с ним связано! Кто здесь жил, чьи шаги здесь раздавались!.. Здесь был знаменитый «Дом Герцена», где бывали Есенин, Маяковский. Здесь были общежития. Только представьте: осень, октябрь, вечер – и сюда приходит некий человек, быстро пробирается в одну из комнат. Он приехал в Москву, чтобы получить бумаги на выезд. Этот человек – Георгий Иванов, а в комнате, куда он вошёл, живёт Осип Мандельштам со своей женой. Или – трудно себе это представить, но это так, – здесь в последний раз публично выступал Александр Блок. Некоторые вспоминали потом его глухой голос. Просто представьте себе, что значил Блок для ХХ века! Была холодная весна, начало мая, он приехал с Корнеем Чуковским. Он был болен. Это уже уходящий Блок. Когда говорят о Литературном институте, почему-то обычно вспоминают только об Андрее Платонове. А тут много всего происходило...

Потом, уже в 1930-е годы, по инициативе Горького был основан сам институт. Он работал и до войны, и во время войны – как только наши перестали отступать, здесь возобновилась литературная жизнь. А после войны развернулся в полную силу. Стал полноценным высшим учебным заведением. Институт пережил многое, в том числе в последние годы, – как, впрочем, и вся наша страна.

Он жив, он стоит, и, я надеюсь, у него есть будущее. Но он сделал многое, и это видно. Сохранилась его особая мифология – удивительность, восхищённость, единственность. Думаю, это останется навсегда. Потому что в России всегда придавали особое значение литературе.

– Вы думаете, мы по-прежнему остаёмся литературоцентричной страной?

– В России поэзия – а под поэзией я имею в виду художественную словесность в целом – имеет огромную значимость. Человек может сам не понимать, сколько в нём изменила наша литература – в высшем смысле. У нас даже балбесы и те каким-то странным образом оказываются воспитаны словесностью.

Поэзия в России – позволю себе это сказать – почти равновелика религии. И дело не в том, что в ней сильны церковно-религиозные, духовные, интеллектуальные мотивы – хотя и это, конечно, есть. Во всей нашей поэзии. Включая даже авангардных авторов, в том числе, например, Маяковского. Он по-своему насквозь религиозен, и его «религионизм» – космический. Или, например, Хлебников. Что это за птица такая?.. Зачем он пришёл в этот мир? Я был когда-то на его могиле на Валдае. Там в глуши на сельской могиле стоит памятник: мальчик играет на дудочке. Эта игра на дудочке очень символична: люди, которые шли за Христом, с собой виолончелей не несли.

Но, повторюсь, дело не в этом. Мы отчасти обречены на особую связь с поэзией из-за нашего пейзажа, ландшафта. Сердце и душа чувствуют: то, что мы называем жизнью природы, – на самом деле нечто большее, нечто совершенно другое. Поэзия приближает нас к этому «нечто».

Поэтому все разговоры о том, что «поэзии не будет, литературы не будет», – они пусты. Телевидение, интернет – это всего лишь формы реализации. Возможно, будут меняться технологии. Возможно, станут по-другому издавать книги. А быть может, книг вообще не будет. Но суть литературного творчества останется неизменной.

Трудно себе представить, что станет с нами, если не будет русской литературы. Тогда мы окажемся в мире, который трудно определить. После крушения социализма легко вообразить себе всякие крушения общественно-политических сил, но я не могу себе представить, что когда-нибудь, пока существует Русский Мир, что-то произойдёт с Пушкиным.

Русская литература ставит и решает задачи мирового масштаба. И потому помимо художественной ценности она несёт в себе и некие высшие начала.

– Вы читали лекции во многих зарубежных странах. Как иностранцы воспринимают произведения наших классиков? Понимают ли их?

– Великая русская литература – а она несводима только к Толстому и Достоевскому – грандиозна. И мир изумлён ею.

Помню, я был во Вьетнаме: страна была нищая, только закончилась война – но все знали русскую литературу. Как они слушают!.. По их душам прошли войны, революции, они всего нагляделись – и поэтому многое понимают. Эти люди сформированы русской литературой, влюблены в неё.

Во Франции меня поражал колоссальный интерес к Маяковскому. Причём он не был связан с его политическими взглядами. С тем, что он – революционный поэт... Мне задавали множество вопросов – и у слушателей горели глаза! (У нас сейчас этого нет. Но, я думаю, это ненадолго. В бездуховном пространстве такая литература, как русская, просто не может существовать.)

Неслыханность нашей словесности потрясает всех. Как-то на Цейлоне я присутствовал на встрече поклонников русской культуры. Пришли люди, которые когда-то учились в России и остаются верными ей – не в политическом, а в духовном смысле. Помню, вышел один азиатский старец и сказал: «Мы были колонией Англии, и европейская культура много нам дала, но ничто так не потрясло наши души, как русская литература».

При этом надо понимать, что русская литература, мягко говоря, «не простецкая» – и исключительно ради «экзотики» её не почитаешь. Она и для русских-то бывает сложна: не думаю, что у нас в каждом доме сидят над томиками Баратынского или Тютчева. Наша словесность стала небывалостью, вобрав в себя всё самое главное, для чего существует искусство, – не понимая и не думая об этом. Так её воспринимают везде. В ХХ веке стали появляться по-настоящему квалифицированные переводчики с русского, и наши великие произведения стали ещё более доступными для зарубежных читателей. Большинство крупнейших писателей ХХ века – Томас Манн, Райнер Мария Рильке и многие другие – дали очень тонкие оценки нашей литературе. А ведь почти никто из них не знал русского языка...

Позволю себе сказать, что русская литература – это некая библия для человеческой души. Даже в переводах. Величие и глубина в ней сочетаются с детством, чистотой.

Поэтому я уверен, что, даже просто учась в Литературном институте, человек волей-неволей осуществляет некую духовную миссию сам для себя.

Кстати, ещё о Литинституте! Когда мне приходилось бывать за границей с лекциями – в Италии, во Франции, в Германии, Азии, поначалу многих иностранцев очень удивляло существование в России такого учебного заведения. Они не могли понять: что такое литературный институт? Для них литературная учёба – это, скорее, что-то связанное с филологией. Но учиться «на писателя»?.. Мне задавали очень много вопросов и искренне недоумевали, зачем нужно специальное образование: ну пишет человек – и пусть пишет и издаёт свои книги... Однако потом подобные вузы стали появляться в разных странах мира. И сегодня, конечно, существование Литературного института уже никого не удивляет.

– У вас очень широкий круг научных интересов. Среди значимых для вас авторов – самые разные поэты, с различными эстетическими взглядами: от Георгия Иванова до Маяковского, от Цветаевой до Твардовского. Можете назвать несколько имён авторов, оказавших на вас наибольшее влияние?

– Ну, говорить о XIX веке просто смешно. О Пушкине, о потрясающем Лермонтове, Тютчеве... Я всегда очень любил Баратынского и старался посещать связанные с ним места: даже если нет музея или мемориала, присутствие поэта всё равно ощущается. Близок мне Заболоцкий – и ранний, до ареста, и поздний.

Если говорить о писателях более поздней поры, то я назвал бы Василия Белова, Юрия Казакова – помню, как я читал его произведения в армии.

Когда-то «мучил» меня Набоков – и как прозаик, и как поэт. В конце 1970-х кто-то привёз из-за границы книжку его избранных стихов и дал мне. Его стихи поразили меня. Они и сейчас меня поражают. Я вообще гораздо выше ставлю его поэзию, чем прозу.

Конечно, нас волновала эмигрантская литература. И вот что интересно. С одной стороны, советская власть эмигрантов не жаловала, их не печатали. Но в библиотеках легко можно было найти журналы начала ХХ века – «Аполлон», «Весы» и прочие. Они были в свободном доступе: бери и читай.

Во времена учёбы в Тверском университете я страдал обожанием Серебряного века, которое носило буквально полурелигиозный характер. И, конечно, все авторы того периода попадали в круг моих интересов.

Но одно имя стоит особняком – Георгий Иванов. Разумеется, я знал о нём: в библиотеках мне попадались его ранние книжечки 1912–1915 годов. И уже когда я поступил в аспирантуру и стал бывать в столичных библиотеках, в одном из спецхранов я обнаружил эмигрантский сборник стихотворений 1930-х. И в нём оказалось несколько стихотворений Георгия Иванова – другого, позднего, незнакомого мне. И он буквально взял меня за горло. Я был потрясён. И стал искать другие его поздние стихи: найти их было практически невозможно. Иногда удавалось добыть у знакомых переписанную или перепечатанную на машинке «книжечку» – это было настоящее сокровище.

Иванов стал открытием не только для меня. Юра Кузнецов, мой друг и потрясающий поэт, очень заинтересовался им. Попросил у меня перепечатки его стихов. Помню, я передал ему их, когда мы шли по улице в сторону Дома литераторов. А уже в начале 2000-х в одном журнале я прочёл беседу с Владимиром Соколовым. Журналист задал ему вопрос: сейчас, когда происходит обновление общества, культуры, открыли ли вы для себя что-нибудь? И Соколов ответил: да, Георгия Иванова.

Вообще в Литературном институте во второй половине 1970-х началась настоящая ивановомания. Дело было не в том, что он белый, эмигрант, что он против нас. Просто никто не ожидал, что в огромно-прекрасной русской поэзии ХХ века, где есть символисты, акмеисты, вдруг окажется сокрыт такой клад. Многие знали Иванова раннего, «здешнего». А он вдруг так странно изменился в середине 1920-х годов. Сказать, что дело тут в эмиграции, в тоске, – и верно, и неверно. Их было много – и эмигрантов, и печальников русского слова. Но стихи Георгия Иванова – это как будто идёшь зимой по тёмной улице, и вдруг тебя какая-то нечистая (или чистая?) сила схватила, встряхнула. Это не было чувство эстетического открытия. Было непонятно, как вообще из того, что есть у него в запасе, можно сотворить столь великую поэзию? Ведь с технической точки зрения в его стихах будто бы ничего нет: в позднее время словарь 300–400 слов – «любовь» – «кровь» – «морковь». Но то, что возникает выше стиха, в каких-то других пространствах, совершенно непревзойдённо, ни на что не похоже.

Я погружался в его поэзию постепенно. И окончательно «пропал», когда готовил его первую подборку для журнала «Знамя»: она преимущественно состояла из его стихотворений эмигрантского периода, и для меня нашли различные зарубежные издания. Что тут сказать? Я по-прежнему потрясён.

Беседу вела
Валерия Галкина

Поздравляем Владимира Павловича Смирнова с 80-летием! Желаем крепкого здоровья, счастья и вдохновения!


«ЛГ»-ДОСЬЕ

Владимир Павлович Смирнов – профессор, кандидат филологических наук. Родился в Твери в 1941 году. Окончил историко-филологический факультет Тверского университета и аспирантуру Литературного института им. А.М. Горького по кафедре советской литературы. С 1974 года является преподавателем Литературного института. Также вёл лекционные курсы в университетах Италии, Вьетнама, Германии, Франции и высших учебных заведениях России, Белоруссии. Автор многочисленных статей и исследований о русских прозаиках и поэтах: Бунине, Анненском, Маяковском, Пастернаке, Г. Адамовиче, Г. Иванове, Ходасевиче, Набокове, Цветаевой, Хлебникове, Гумилёве, А.К. Толстом, Заболоцком, Твардовском, Л. Мартынове и других. Составитель и комментатор сочинений (в различных издательствах Москвы) Бунина, Анненского, Мандельштама, Набокова, Гумилёва, Георгия Иванова, Цветаевой, Хлебникова и др. Член редколлегии, составитель раздела, автор вступительной статьи к нему в антологии «Русская поэзия. ХХ век». Автор и ведущий программы «Художник и время» (радио «Резонанс»), телеальманаха «Поэты России. ХХ век» (канал «Культура») и др. Лауреат литературной премии «Традиция» Союза писателей России, всероссийских литературных премий имени И.А. Бунина и Н.А. Заболоцкого, литературно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова».