Виктор Голышев: «Ты не самолет, а планер»
Сокращенный вариант интервью опубликован в «Литературной газете».
26 апреля 2022 года исполняется 85 лет переводчику «Шума и ярости» и «Мартовских ид», «Пролетая над гнездом кукушки» и «1984», одному из патриархов российской переводческой школы и профессору Литературного института Виктору Голышеву. По этому случай ГодЛитературы.РФ вновь публикует интервью с ним, которое было подготовлено в 2016 году ко Дню переводчика, который отмечается во всем мире 30 сентября.
— Вы переводите только с английского. Сейчас общепринято, и в Литинституте на кафедре художественного перевода также, учить два языка. Это на пользу идёт?
— Они, по-моему, иногда близкие языки учат, и они гуманитарии, а мне дай бог один выучить, я его до сих пор не знаю. Когда я уже был взрослый и работал инженером, брал уроки французского, но они были очень непродуктивны. Один учитель мне рассказывал о своих путешествиях и пил холодный кофе, а другая как-то так на меня действовала, что через пятнадцать минут я только боролся со сном, чтобы не упасть лицом на стол. А у меня цель была: хотел прочесть «Миф о Сизифе» Камю по-французски. Ну, меня никто не учил в Литинституте языку. А потом до меня дошло, что читать «Миф о Сизифе» по-французски не обязательно, можно прочесть по-английски, а уже когда он вышел по-русски, показалось, что там многовато метафор для философского сочинения.
— То есть у вас тогда уже формировались и какие-то литературные вкусы…
— Ну, да, экзистенциализм, надо было узнать, что это такое, конечно.
— Это интересный момент… переводчик, как и просто хороший читатель, он должен быть по-хорошему всеядный и интересоваться и литературой, и философией, и, собственно, беллетристикой?
— Первым делом, конечно, беллетристикой, а дальше…
— …Не замыкаться в ней, а как-то расширять свои горизонты?
— Прозаический перевод - вообще, я считаю, занятие не для молодых людей. Стихи - я ничего не знаю про это - думаю, что стихи может и молодой переводить. Серьёзную прозу ребёнок, которому семнадцать лет, не может переводить, он недостаточно много в жизни видел, не говоря о том, что он недостаточно… Допустим, ты не знаешь, как кресло Чиппендейла выглядит, ты когда-нибудь это можешь узнать, а с интернетом это ещё проще. Но если тебе мимоходом говорят про Кьеркегора, желательно, чтобы ты уже что-то про него знал. А так, не разбираясь в предмете, напишешь - и глупость будет. Этот бизнес требует определённого стажа жизненного, некоторой начитанности, но главное - любви к этому бизнесу.
— Вы же не были дипломированным специалистом, а перевод зарубежных, так скажем, буржуазных авторов - это же как бы идеологический фронт.
— Не забывайте, что это были 60-е годы, «оттепель», и уже маразма такого не было.
— Вас впустили в этот мир без всяких корочек? Корочки-то у нас в России всегда ценились…
— Нет, это преувеличение. У вас, может быть, когда на первую работу будут брать, попросят диплом. А я свой диплом вообще ни разу в жизни никому не показывал.
—Конечно, в итоге судят за профессионализм, за талант… Значит вы свои переводы, с формальной точки зрения непрофессиональные, отправляли по редакциям самотёком?
— Мне самому очень нравились мои тогдашние тексты (смеётся). Гораздо больше, чем нынешние…
— Тогда, значит, не было какого-то, именно в переводческой сфере, какого-то засилья чиновничьего? А кровь свежая требовалась, и как раз ваши тексты оказались востребованными?
— Подумаешь, ну напечатают тебя, в пол-листа какой-то рассказик.
— Ведь пишущему человеку всегда важен сам факт первой публикации. У вас это всё достаточно легко прошло?
— Ну как легко… Я рассказ в год примерно делал. Месяца три переводишь рассказ…
— А первый рассказ - это же была «Рыбка-бананка» Сэлинджера?
— Первый, да, мы вместе с приятелем Эриком Наппельбаумом перевели.
— Он ведь тоже не был переводчиком?
— Какой он переводчик! Физик, такой же, как я, мы начинали учиться в одной группе с ним, и он тоже знал английский. Отправили рассказ в газету «Неделя»…
<...>
— Творческие планы у переводчиков есть?
— У меня планов нет никогда. Всё просто: раньше увидел книжку - захотел перевести. А сейчас предложили - или отказался, или взялся.
— А как у вас появляются книги? Как–то отслеживаете новинки?
— В советское время, я вам скажу, было так: Сэлинджера мне принёс приятель. «Свет в августе» Фолкнера я увидел у другого приятеля на полке. Хотя мог поинтересоваться и раньше залезть. Попросил её прочесть, но он мне не дал, чтоб я переводил. Но это неважно, мне другой приятель прислал эту книжку. «Королевскую рать» Уоррена мне среди других книжек подарила Надежда Яковлевна Мандельштам. Ей какая-то американка подарила, я её прочёл в трамвае. Тогда не было системы, очень многое зависело от случайностей. Скажем, в молодости я прочёл Трумена Капоте «Другие голоса, другие комнаты», и не понял - ну, ничего особенного. А спустя лет пятнадцать захотелось перевести, мне никто не заказывал.
— У вас в череде американских классиков особняком стоит Чарльз Буковски, роман «Макулатура». Что вы в нём углядели?
— Да там смешно просто. По-моему, он хороший писатель. Я его рассказы переводил, несколько штук. А в конце романа уже не смешно. Конец - просто пародия на «Процесс» Кафки. Дело в том, что посреди книжки Буковски стал помирать. И его личная болезнь очень сказалась на писательстве, так же, как в случае Оруэлла, в его «1984». Я сперва думал, что не смогу это перевести, потому что, поскольку это пародия на детектив, предполагается, что ты знаешь, как он устроен. Там на Микки Спиллейна намёки. Он и называется Билейн. Но для этого надо Спиллейна читать, чтобы понять, что пародируется. Я-то знаю, но он пародирует «своих», а ты переводишь книжку для людей, которые этого просто не читали. И Хэммета я, кстати, тоже переводил не сразу. Я вначале подумал, что не смогу его перевести, потому что языка для этого, я считал, нету. Есть, грубо говоря, художественный язык Тургенева или Толстого, а есть «феня» у нас. Но в английском уже есть промежуток, который стал литературным языком, а у нас его нет. Если ты будешь это на «фене» переводить, то это «феней» и будет. Вот над чем я думал несколько лет.
<...>
— Вы перевели сборник эссе Сонтаг «О фотографии» - это дань своему увлечению или просто вам близки её взгляды философские? Вы не были фотографом-любителем?
— Когда-то был. Сейчас мне давно уже некогда этим заниматься. Но это не главное совершенно, у Сонтаг не специальное пособие, техники там минимум, вообще пять строчек. Но есть много интересных мыслей, вот и всё. И книга её - один из самых трудных переводов в моей жизни. Потому что очень сложным языком написана, достаточно интеллектуальный язык, который нелегко переводится на русский - приходилось каждую фразу перестраивать. И быстро мозги уставали - две страницы за день - и всё. Мысль авторская передаётся учёным слогом. Если переводить, как есть, во-первых, фразы слишком сложные, ты будешь терять начало, а во-вторых, будут отглагольные существительные. Сонтаг - умный и темпераментный автор, ориентированный на европейскую культуру. И то, что она уважает французов, - это даёт некоторую, так сказать, стереоскопичность отношения к культуре американской.
<...>
— Обычно переводчики находятся в тени, они не столь знамениты, как писатели. Работа их кажется рутинной, вроде творческая, но без вдохновений. Такое отношение не задевает?
— Ну, что ты не самолёт, а планер, который к нему прицеплен, - это естественно, да. Я никогда не хотел прославиться. У меня была одна мечта: я хотел быть известным в бухгалтерии.
— Почему в бухгалтерии?!
— Туда ты приходишь за гонораром. (Смеётся.) Дело в том, что если ты переводишь то, что тебе нравится (я так всю жизнь старался делать), ты целый год сидишь с приятным собеседником. И это не рутинная работа, это большая зараза, которая в тебя входит. Ну, зараза не в плохом смысле. Рутинной работой я занимался, когда был инженером и делал машинку, которая никому не понадобится, и я это знал.
