Ввод прямой речи (said, sagte и т.д.) и свобода переводчика
М.В. Зоркая: Прямая речь – обычно у студентов это полный провал. Правда, и я вынуждена признаться в своем бессилии: не знаю, как другие, но я до самого диплома не могу научить студентов правильно ставить знаки препинания при вводе «реплики» в прозе, уж молчу про диалог. Тщетно я на начальных курсах поправляю красной ручкой, позже начинаю засчитывать как ошибку их нелепые множественные кавычки вокруг нескольких слов, их большие буквы после запятой, пренебрежение тире как самостоятельным знаком препинания. Тщетно призываю взять любую (!) книжку в руки и посмотреть, как это делается… Можно мне возразить, мол, корректор поправит, да и вообще важна суть, то есть качество, а не внешний вид перевода. Можно мне возразить, но сбить меня не удастся, ибо театр начинается с вешалки. Если за пять лет человек не способен выучить, где ставить или не ставить кавычки, то он, значит, не видит своего текста и не может оценить его качества. Наверное, бывают какие-нибудь гении точных наук, которые свою великую формулу нацарапают и на полях газеты, однако среди студентов-переводчиков мне такие пока не встречались.
Но дело, разумеется, не в знаках препинания, хотя таковые отчасти являются знаком качества. Дело в том, что немецкоязычную прозу – второй половины ХХ века и далее – часто, на удивление часто, отличает одна унылая особенность, а именно: прямая речь вводится одним-единственным словом «сказал / сказала» (sagte). В редких случаях попадается «спросил / спросила» (fragte), в редчайших – «ответил / ответила» (antwortete) или «возразил / возразила» (erwiderte). Пробовала я разузнать у немецких коллег, как такое получилось, но только однажды услышала в ответ некое предположение: во всем, дескать, виноват Эрнест Хемингуэй, от него пошла мода и на эти вот повторы, и на короткие многозначительные фразы, только у Хемингуэя это почему-то талантливо, а вот по-немецки – не очень.
По-немецки не очень, а по-русски попросту невыносимо. Тем более, что среднестатистический студент, вводя прямую речь, как никогда тяготеет к подстрочнику.
– Конечно, – сказал он и улыбнулся.
– Я не спорю, – сказала она и тоже улыбнулась.
– Пора идти? – сказал он и встал.
– Пора, – сказала она и тоже встала.
Между прочим, это цитата из перевода, который я правлю в настоящее время (выполнен он школьницей, а потому простителен).
Правка у меня примерно такая:
– Конечно, – улыбнулся он.
– Не спорю, – улыбнулась она в ответ.
– Пора идти? – спросил он, вставая.
– Пора, – согласилась она и тоже поднялась.
Этот случай крайний, но достаточно характерный. Немецкий текст, который начинающий пытается воспроизвести впрямую, игнорирует даже такие простые для нас возможности, как «бросил», «вздохнул», «ввернул», «воскликнул», «удивился» и т.п. Уж не говоря про эмоционально окрашенные «бушевал», «вспылил», «догадался», «завелся» «манерничал», «отрезал», «успокоил», «хорохорился» – и т.д. и т.п. Несколько раз со студентами разных наборов мы вместе составляли списки таких «вводов», что-то вроде словарика. Правда, порой из-за этого у студентов появляется желание ввернуть красное словцо, то есть дописать за автора его нейтральную фразу, А это может изменить интонацию сцены, характер персонажа, да что угодно. И опять – как всегда – дело за переводчиком и его вкусом, а не за правилами перевода.
В.С. Модестов: Алаверды замечу, что основная проблема указанных профессором Зоркой недостатков кроется, на мой взгляд, в недостаточном использовании переводчиками синонимических богатств родного им языка. Еще Горький отмечал, что русские переводчики охотнее всего сопровождают прямую речь персонажей глаголом «сказал», хотя у этого слова есть множество синонимов («заметил», «откликнулся», «отозвался», «повторил», «молвил», «добавил», «дополнил», «воскликнул», «заявил»), которые могли бы разнообразить языковую конструкцию с глаголом said, представляющим собой в английской литературе чаще всего примету диалога. Так, в первой главе «Портрета Дориана Грея» (диалог лорда Генри с художником Бэзилом – 4885 слов) из 40 сопровождающих прямую речь слов 18 – это said, 7 – answered, 6 – asked.
И еще. Обсуждаемая тема имеет прямое отношение к индивидуальному почерку писателя, к его стилю. Особенно показательны в этом смысле разные формы речи:
а) прямая речь действующих лиц в форме монологов, диалогов, реплик;
в) внутренняя речь – «мысли персонажей», обращенные к окружающим их персонажам, но не произнесенным вслух, а также мысленные разговоры, споры с самим собой.
Английские и американские авторы заключают «живую речь» и «мысли» персонажей одинаково в кавычки: (“ ”), (‘ ’), ('' ''), (' '). В русской традиции «живую речь» авторы и переводчики заключают либо в кавычки (« »), либо в тире (–), а «мысли» персонажей только в кавычки. Для примера приведу фрагмент из 21-й главы «Театра» Моэма в переводе двух переводчиков.
Julia gave her a reflective look.
'I take my husband's advice more often than he takes mine,' she smiled.
When they left the dressing-room so that Avice Crichton might change for the third act, Julia caught the questioning glance she gave Tom as she said good-bye to him. Julia was conscious, though she saw no movement, that he slightly shook his head. Her sensibility at that moment was extraordinarily acute and she translated the mule dialogue into words.
'Coming to supper afterwards?'
'No. damn it, I can't, I've got to see her home.'
Julia listened to the third act grimly.
Джулия кинула на нее задумчивый взгляд.
– Я следую советам мужа чаще, чем он моим, – улыбнулась она.
Когда она выходила из уборной Эвис Крайтон – той пора уже было переодеваться к третьему акту, – Джулия поймала вопросительный взгляд, брошенный на Тома, в то время как она прощалась. Джулия была уверена, хотя не заметила никакого движения, что он чуть качнул головой. Все чувства ее в тот момент были обострены, и она перевела немой диалог в слова:
«Пойдешь ужинать со мной после спектакля?»
«Нет, будь оно все проклято, не могу. Надо проводить ее домой».
Третий акт Джулия слушала с суровым видом.
Джулия окинула девушку задумчивым взглядом.
– Я следую советам мужа намного чаще, чем он моим, – улыбнулась она.
Когда они с Томом покидали гримерную Эвис Крайтон, которой пора было переодеваться к третьему действию, Джулия заметила ее вопросительный взгляд, брошенный на Тома во время их прощания. Джулия была уверена, хотя и не видела этого собственными глазами, что в ответ он качнул головой. Все ее чувства в тот момент были обострены до крайности, и она перевела немой диалог в слова:
“После спектакля придешь ужинать?”
“Нет, не смогу, будь оно не ладно. Надо проводить ее домой”.
Всё третье действие лицо Джулии оставалось сосредоточенным.
Правила оформления прямой речи в русских текстах, когда слова автора находятся перед прямой речью, после нее или в середине, подробно изложены в любом школьном учебнике «Русский язык».
В.О. Бабков: Действительно, с пунктуацией вообще и особенно с пунктуацией прямой речи у студентов беда. Даже самые способные из них путают точки с запятыми и прописные буквы со строчными, хотя, казалось бы, что тут сложного: полистай любую книгу и выучи правила оформления изолированных реплик и мыслей героев, а также их диалогов, один раз и на всю жизнь. Но я хотел бы поговорить не об этих студенческих ошибках, а о двух других аспектах поднятой темы (хотя один из них тоже имеет отношение к пунктуации).
Первый – те самые глаголы в авторских ремарках, обозначающие речь. В англоязычной художественной литературе, как и в немецкоязычной, они не отличаются разнообразием; чаще всего авторы обходятся монотонными he said и she said, не разбавляя их даже вроде бы совсем не экзотическими asked или answered. Возможно, это и впрямь влияние Хемингуэя, кто знает (впрочем, на этот счет у меня есть сомнения). Как бы то ни было, в большинстве случаев при переводе таких диалогов на русский имеет смысл следовать рекомендации профессора Зоркой и заменять эти бесконечные said не их прямыми словарными соответствиями «сказал» и «сказала», а пусть и довольно нейтральными, но хотя бы не такими навязчивыми «ответил», «добавила», «отозвался»… Однако возводить эту рекомендацию в ранг нерушимого правила опасно, даже если оставить в стороне сильно окрашенные и эмоционально заряженные глаголы вроде «вспылил» или «пропищал». Например, если вы переводите «хемингуэеподобного» автора, который намеренно упрощает свою лексику, создавая образ немногословного и откровенного рассказчика, даже такие вполне обыкновенные глаголы, как «удивился» или «заинтересовался», могут выглядеть излишне яркими, и в таких случаях «сказал» можно чередовать разве что с «ответил» да «спросил». Есть и другие случаи, когда изобретательность в выборе глаголов, обозначающих речь, оказывается скорее вредной, чем полезной. Вот, к примеру, кусочек диалога из первой главы «Больших надежд» Диккенса:
`Tell us your name!' said the man. `Quickly!'
`Pip, sir.'
`Once more,' said the man, staring at me. `Give it mouth!'
`Pip. Pip, sir.'
`Show us where you live,' said the man. `Pint out the place!'
Как видите, даже такого красноречивого автора, как Диккенс, совсем не смущает однообразное said the man при каждой реплике беглого каторжника, но тут есть одна тонкость. Представьте себе, что нам рассказывает о своих приключениях сам малолетний герой; в его речи чуть ли не любой глагол, кроме said, будет выглядеть слишком «литературным», а значит, неестественным. И хотя в случае, который мы рассматриваем, рассказ ведет взрослый человек, вспоминающий свое детство, в некоторых сценах (особенно там, где действующие лица разговаривают друг с другом) ему важно показать все как бы глазами своего малолетнего героя – а значит, «подогнать» к нему и свою «взрослую» лексику. Конечно же, страшный каторжник, увиденный глазами ребенка, не станет ничем «интересоваться» или что-то «добавлять» – он будет просто говорить. И переводчица этого романа М.Ф Лорие прекрасно это понимала, хотя все-таки сумела внести в монотонность оригинала капельку разнообразия:
– Как тебя звать? – спросил человек. – Ну, живо!
– Пип, сэр.
– Как, как? – переспросил человек, сверля меня глазами. – Повтори.
– Пип. Пип, сэр.
– Где ты живешь? – спросил человек. – Покажи!
И второй аспект. Сейчас прямая речь в англоязычной литературе все чаще передается вообще без специального оформления. Что я имею в виду? Вот маленький отрывок из недавно переведенного мной американского романа (а именно, «Сочувствующего» Вьет Тхань Нгуена), где я в точности воспроизвел пунктуацию оригинала (а вернее, отсутствие оной):
Восхитительно, сказал я. Сколько лет такого [супа – В.Б.] не пробовал!
Чудеса, правда? Я и не подозревал, что у нее есть этот талант.
Вам надо открыть ресторан, сказал я.
Ну что за глупости! Она была явно польщена.
В этом диалоге участвуют трое действующих лиц, и в традиционном виде он выглядел бы так:
– Восхитительно, – сказал я. – Сколько лет такого не пробовал!
– Чудеса, правда? – вмешался генерал. – Я и не подозревал, что у нее есть этот талант.
– Вам надо открыть ресторан, – предложил я.
– Ну что за глупости! – Она была явно польщена.
Странное дело, но оказывается, что читатель прекрасно понимает, кому из героев принадлежит каждая реплика, даже если не помогать ему постоянными авторскими пояснениями и дополнительными знаками пунктуации. Такой способ передачи прямой речи пока еще с трудом воспринимается нашими редакторами и особенно корректорами, но, я уверен, что постепенно мы к нему привыкнем – да и не такое уж это новаторство, если вдуматься. Вспомните, что такое несобственно-прямая речь и как часто мы встречаем ее в нашей отечественной литературе, и вы, наверное, со мной согласитесь.
И.А. Шишкова: С одной стороны, нам кажется, что в оформлении прямой речи нет ничего сложного – взял любое художественное произведение, посмотрел, как выглядит диалог, и сделал все по имеющемуся образцу. В крайнем случае всегда можно обратиться к коллегам-русистам. Однако часто возникает серьезная проблема – наша собственная невнимательность. Рассмотрим, как выглядит обычный диалог в рассказе А.П. Чехова «Дама с собачкой»:
— Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! — сказала она, не глядя на него. — Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал.
Здесь мы видим, что прямую речь персонажей вводит тире. Это удобно. Главное, не забывать, что оно бывает короткое и длинное, и знать, в каких случаях употребляется тот или иной вариант, хотя переводчик часто полагается на помощь корректора. Длинное тире, несмотря на множество советов, можно, конечно, копировать и вставлять в текст, и это тоже значительно упрощает задачу оформления фразы.
Если герой размышляет или передает чье-либо высказывание, то его мысли заключают в кавычки, чтобы читателю было понятно, что имеется в виду:
«Если она здесь без мужа и знакомых, — соображал Гуров, — то было бы не лишнее познакомиться с ней».
Кстати, а куда поставить точку, если в английском тексте ее непременно нужно поместить внутри кавычек? В Интернете можно найти немало примеров, когда в русских текстах точки ставят по-английски, вот так:.” Может, это теперь модно?
Нужно следить за тем, чтобы в русском варианте точку ставили после кавычек ».
С другими знаками проще — и в русском, и в английском восклицательный и вопросительный знаки остаются внутри кавычек. И снова возникает вопрос: а какие кавычки выбрать? Очень часто начинающие переводчики переносят английские кавычки в русский текст: “ ” или ‘’.
Хорошо, когда разрешается выделять прямую речь курсивом – это экономит время. Как представляется, переводчику с английского, немецкого или французского языков нельзя забывать о правилах русского языка.
Н.В. Яковлева: Да, я согласна, а еще нужно помнить о том, что англичане или американцы не очень любят восклицательные знаки, а вот в русском переводе часто без них не обойтись, и тут уже нужно полагаться на интуицию и на правила русского языка.
Как известно, переводчики с английского нередко сталкиваются с проблемой передачи на русский язык глагола to say. Я нашла хорошую ссылку со множеством вариантов замены этого слова. Предлагаю ею воспользоваться:
Однако среди специалистов часто возникают споры о том, не является ли to say стилистическим приемом автора, например, Хемингуэя. Так, В.А. Харитонов считал, что не стоит заменять этот глагол на другие. Например:
Старик научил мальчика рыбачить, и мальчик его любил.
— Нет, — сказал (Здесь и далее выделение наше. – Н.Я.) старик, — ты попал на счастливую лодку. Оставайся на ней.
— А помнишь, один раз ты ходил в море целых восемьдесят семь дней и ничего не поймал, а потом мы три недели кряду каждый день привозили по большой рыбе.
— Помню, — сказал старик. — Я знаю, ты ушел от меня не потому, что не верил.
— Меня заставил отец, а я еще мальчик и должен слушаться.
— Знаю, — сказал старик. — Как же иначе (Пер. Е. Голышевой и Б. Изакова).
Наверное, этот вопрос так и останется открытым, потому что в данном случае, как мне кажется, от этого глагола зависит ритм повествования, а вот в других произведениях бесконечные повторы форм to say могут сильно утяжелить текст.
А.В. Ямпольская: Хотя я занимаюсь чаще всего переводом с итальянского, в своей работе и в преподавании я сталкиваюсь с той же проблемой, о которой говорила Мария Владимировна. И в итальянской прозе, причем не только в последние годы, вводом прямой речи, по сути, ведают три (четыре) глагола – dire (говорить), domandare/chiedere (спрашивать) и rispondere (отвечать). Повторяться они могут до бесконечности, что ничуть не раздражает итальянского читателя. Отечественный читатель воспринимает это совсем иначе – в лучшем случае с юмором, в худшем – убеждается в отсутствии у писателя азов мастерства и бросает чтение. Как же поступить переводчику? Я обычно стараюсь сочетать два приема. Во-первых, там, где это уместно, употреблять синонимичный глагол или выражение, подбирая слово, исходя из сюжета, характера героя, авторского стиля (проронил, промолвил, фыркнул, буркнул, пробормотал, выдал, отрезал; парировал, (не) согласился, возразил, проговорил в ответ и т.д.). Во-вторых, если из контекста понятно, кто произносит реплику и, вводя прямую речь, автор не сообщает дополнительной информации (то есть ограничивается комментариями вроде «– сказал он»), иногда глаголы речи можно просто убрать.
Приведу несколько примеров из романа Андреа Де Карло «Техника соблазнения», опубликованного в журнале «Иностранная литература» (перевод мой – А.Я.). В первой главе герой, молодой журналист Роберто Бата обсуждает очередное редакционное задание с главным редактором (изображающим бурную деятельность и снисходительно относящемуся к молодому сотруднику).
A metà mattina il caporedattore Tevigati è passato vicino alla mia scrivania, e nel suo solito modo sfuggente mi ha detto: «Roberto Bata, potresti venire un attimo da me?»
Stavo lavorando a un collage di interviste telefoniche sul declino dei seni grossi; gli ho risposto: «Tra cinque minuti.»
Утро уже перевалило за середину, когда рядом с моим столом проплыл главред Тевигати и, как всегда, бросил мимоходом:
– Роберто Бата, не заглянешь ко мне?
Я занимался подборкой телефонных интервью о том, что большая грудь окончательно вышла из моды, и попросил:
– Еще пять минут!
Начальник расхаживает с важным видом, его подчиненный – в положении просителя. В следующем примере начальник объясняет суть задания:
Tevigati ha detto: «Zarfi fa un pezzo sullo spettacolo, tu devi intervistarmi questa qui.»
Тевигати объяснил:
– Дзарфи напишет рецензию на спектакль, а ты возьмешь интервью у этой дамочки.
В приведенных выше примерах использован первый способ (употреблены глаголы с более конкретным лексическим значением).
Intanto continuava la sua ricerca al telefono: ha detto. «No no, quello di Parigi.»
Тем временем он продолжал разговаривать по телефону:
– Да нет, нет, мне нужен парижский!
В данном случае из контекста ясно, кто произносит фразу, глагол речи можно убрать. Ниже приведу еще несколько примеров из того же диалога, оставив для удобства только глаголы речи:
«Che lunghezza?», gli ho chiesto […] Tevigati ha detto: «Trenta righe» […]. Gli ho chiesto: «Per quando?». […] Ha detto: «Domattina.» […] Gli ho detto: «Non so se ce la faccio, questa sera».
– Объем? – выпалил я. […]
– Тридцать строчек, – сообщил Тевигати. […]
– Сроки?
– К завтрашнему утру. […]
– У меня вряд ли получится.
Было бы интересно понять, с чем связано подобное различие между языками, особенно потому, что проблема абстрактного или конкретного характера лексики касается не только глаголов речи. С ней мы столкнемся, когда будем обсуждать возможность конкретизации описания (например, описания одежды) и вынужденного додумывания деталей переводчиком. На мой взгляд, убедительное объяснение можно найти в трудах замечательных лингвистов В.Г. Гака (сопоставительные исследования французского и русского языков; многие из выводов Гака можно перенести на сопоставление с итальянским), а также в работах по сравнительной лексикологии и теории перевода известного филолога-романиста В.С. Виноградова. К этому разговору мы еще непременно вернемся на следующих круглых столах.
М.А. Козлова: В вопросе перевода прямой речи я бы хотела выделить два аспекта, уже обозначенные М. В. Зоркой: оформление ее в переводном (русскоязычном) тексте и способы передачи реплик и, в частности, выбор глаголов говорения. В первом случае не могу не согласиться с тем, что пунктуация и в целом «визуальное» оформление «чужой» речи в тексте, хоть и не кажется первостепенным, влияет на восприятие текста и определенным образом характеризует переводчика и качество его работы; в этом случае нет «незначительных мелочей», есть скорее важные детали. Основные способы оформления прямой речи и диалога можно найти на сайте «Грамота.ру»: http://gramota.ru/class/coach/punct/45_192.
К общим правилам стоит обратиться еще и потому, что среди итальянских писателей нет какого-то четкого стандарта оформления и, как мне кажется, оно во многом зависит от стиля автора. Кто-то ограничивается лаконичными закавыченными вставками в повествовании (более того, можно встретить разные виды кавычек – “ ”, « », как в разных функциях, так и в качестве равноценных знаков препинания); иные авторы оформляют прямую речь как диалог, почти не добавляя авторских ремарок, как, например, Алессандро Барикко («Море-океан», пер. Геннадия Киселева):
Бартльбум проснулся. Мальчик сидел на прежнем месте. Только повернулся и смотрел на Бартльбума. Более того, он говорил с Бартльбумом.
– Вы когда-нибудь бывали в цирке «Бозендорф»?
– Простите?
– Я спросил, бывали ли вы когда-нибудь в цирке «Бозендорф»?
Бартльбум резко сел на кровати.
– Откуда ты знаешь о цирке «Бозендорф»?
– Ниоткуда. Просто видел его здесь в прошлом году. Там были животные и все такое. А еще там была женщина-пушка.
Бартльбум подумал, нет ли у него случайно известии о тетушке Аделаиде. Правда, она уже давным-давно умерла, но этот мальчуган, видно, много чего знал. В конце концов Бартльбум решил не вдаваться в подробности. Он встал с кровати и прошествовал к окну.
– Не побеспокою? Душновато.
Мальчик чуть-чуть съехал с подоконника. Холодный воздух и северный ветер. Впереди – необозримое море.
– И что это ты, интересно, здесь высиживаешь?
– Смотрю.
– Смотреть-то особо не на что...
– Вы шутите?
– Ну, на море, конечно, только оно всегда одинаковое: море и море; если повезет, увидишь корабль, тоже не бог весть что».
Есть и смешанные варианты оформления, и такие случаи, где пунктуационное оформление прямой речи и авторские ремарки, о которых я упомянула выше, играют важную роль и крайне разнообразны. В качестве примера приведу отрывок из романа современного итальянского писателя Никола Ладжойя Riportando tutto a casa («Возвращая всё домой», – отсылка к одноименному альбому фолк-группы Modena City Ramblers и Боба Дилана Bringing it all back home, – как не вспомнить наш недавний разговор о переводе заглавий!); это диалог отца с сыном, по сути, состоящий только из слов отца:
«Ma scusa! – disse voltandosidi scatto verso me dopo avere sbattuto in pugno sul tavolo. – Ma scusa scusa scusa... – tornò a ripetere cercando di conquistarmi con un sorriso, – perché non glielo dici al padre del tuo amico? Come si chiama? Dai, su, come si chiama...» Quel nome lo conosceva benissimo, pensai, se lo stava carezzando dall’inverno precedente. Rimasi zitto. «Hai capito di chi stiamo parlando?» chiese, e già nel suo sorriso c’era un pizzico di delusione, come se la mia amnesia fosse costruita ad arte per danneggiarlo (e d’accordo, era fittizia). «Ma sì! – concluse tirando un sospiro del tipo: possibile che in questa vita di merda me la debba sbrigare sempre da solo? – Ma sì, sì! Avvocato Mario Lombardi. Allora, perché non glielo dici al padre del tuo amico?»
«Постой! – сказал он [отец], резко повернувшись ко мне, ударив кулаком по столу»; затем отец «снова повторил» обращение к сыну, потом «спросил» с огорчением в голосе, так как главный герой притворялся, что не знает ответа на вопрос (не помнит, как зовут отца его друга, что действительно кажется мало похожим на правду), а в конце произнес «со вздохом» (дословно – «закончил свою речь, вздохнув, как бы желая сказать: неужели я со всем в этой проклятой жизни должен разбираться сам»).
Несмотря на то, что в итальянском языке автор действительно может обходиться несколькими глагольными формами – disse – «сказал», rispose – «ответил», chiese, domandò – «спросил», replicò, ribattè («ответил», хотя эти варианты встречаются реже), и в этом случае перевод авторской речи диктуется контекстом и ситуацией; не буду оригинальна, если скажу, что в таком случае все зависит от переводчика, его чувства стиля и языка.
Возвращаясь к недавно рассмотренной нами теме перевода глагольного времени – и, что особенно важно, наклонения, – отмечу сложность, связанную именно с этим языковым явлением. Порой можно встретить в итальянском тексте авторскую речь в форме прошедшего незавершенного времени (imperfetto): diceva, rispondeva, однако при внимательном рассмотрении становится понятно, что имеется в виду перфектная форма (то есть «сказал», а не «говорил»), и здесь тоже важно руководствоваться тем, как это звучит в русскоязычном тексте.
О.В. Болгова: Во французском языке существует множество глаголов, характеризующих высказывание, но так же, как в англо- или немецкоязычной прозе, реплики персонажей в диалогах часто сопровождаются лишь двумя-тремя из них. При этом обязательно используется инверсия, а глаголы, как правило, употребляются в форме passé simple (завершенное прошедшее время, которое в основном используется в литературе), реже – passé composé (завершенное прошедшее время) или imparfait (незавершенное прошедшее время, описывающее действие в процессе его совершения). Как совершенно справедливо заметила М.В. Зоркая, важно учитывать, что пунктуационное оформление диалогической речи отличается в разных языках. Например, в соответствии с французской нормой, слова автора, прерывающие высказывание, выделяются лишь запятыми: “Il faut que je me dépêche, dit-il, je dois partir”. В аналогичном случае в русском языке, помимо запятых, принято использовать еще и тире: «Мне нужно поспешить, – сказал он, – я должен ехать».
В произведениях французской классической литературы для оформления прямой речи часто использовался глагол faire (в первом значении – «делать») в форме passé simple. В переводном тексте ему может соответствовать довольно широкий круг глаголов русского языка: «сказать», «спросить», «произнести», «воскликнуть» и т.п. В современной литературе он употребляется значительно реже. Кроме того, как правило, использование faire говорит о невыразительности высказывания. Таким образом нередко оформлены слова-фразы или междометия. Приведем несколько примеров:
– Eh ! eh ! fit-il (Dumas A. Le vicomte de Bragelonne. T. III).
– Эге! – протянул он (Дюма А. Виконт де Бражелон. Т. III / Перевод Г.В. Ермаковой-Битнер, С.В. Шкунаева).
Olivier eut un sursaut :
– Moi ! fit-il, quelle idée ! (Rolland R. Jean-Christophe. T. III).
Оливье вздрогнул.
– Я? – отозвался он. – Что вы! (Роллан Р. Жан-Кристоф. Т. III / Перевод В.О. Станевич).
Elle a gros appétit ?... fit-il en plaisantant (Simenon G. Maigret en meublé).
– У нее хороший аппетит? – шутливо спросил он (Сименон Ж. Мегрэ в меблированных комнатах / Перевод Н.М. Брандис, А.Н. Тетеревниковой).
В переносном значении также часто используется глагол reprendre (дословно – «снова брать»), указывающий на возобновление диалога или несогласие говорящего с предыдущим высказыванием. При переводе нужно ориентироваться на контекст и подбирать глагол с наиболее подходящим значением: «продолжить», «повторить», «добавить», «возразить» и т.д.
– Voyez-vous, reprit-il, ici nous avons un peu perdu le contact (Gide A. Isabelle).
– Видите ли, – снова начал он, – мы здесь несколько утратили способность общаться (Жид А. Изабель / Перевод А. Рычагова).
– C’est à toi !
– C’est à nous, le reprit Neville en se levant lentement (Murail M.-A. 3000 façons de dire je t’aime).
– Твой черед!
– Наш! – поправил его Невиль и медленно встал (Пер. мой. – О.Б.).
В современной французской литературе в авторских ремарках, вводящих прямую речь, преобладает глагол dire («сказать»). В отличие от русского языка, предполагающего вариативность в употреблении глаголов речи, сопровождающих реплики героев, для французского языка (как и других европейских языков, о чем уже говорили коллеги) совершенно естественно многократное повторение глагола dire на протяжении всего диалога. Очевидно, он указывает лишь на смену говорящего и не берет на себя никакой дополнительной смысловой нагрузки.
Если в оригинальном тексте повторяется один и тот же глагол, вводящий прямую речь, переводчик, как правило, пытается снять эти повторы, чтобы избежать монотонности. Приведем отрывок из романа Б. Виана «Пена дней» (“L’Écume des jours”, 1947) и его русский текст в переводе Л. Лунгиной (1983) и В. Лапицкого (1997):
– Oh !... murmura Colin. Qu’elles sont belles !...
L’homme ne disait rien. Il toussa deux fois.
– Ça ne sera donc pas la peine de reprendre votre travail demain, dit-il hésitant. […]
– Est-ce que je peux les prendre ? dit Colin. Pour Chloé ?
– Elles vont mourir, dit l’homme, si vous les détachez de l’acier. Elles sont en acier, vous savez…
– Ce n’est pas possible, dit Colin.
– О, – прошептал Колен, – как они хороши!..
Приемщик ничего не сказал. Он только кашлянул два раза.
– В общем так… – произнес он раздумчиво. – На работу вам завтра, пожалуй, не стоит выходить. […]
– Я могу их взять? – спросил Колен. – Для Хлои…
– Они завянут, как только вы их оторвете от стали, – сказал приемщик. – Они, видите ли, тоже стальные…
– Быть этого не может! – воскликнул Колен.
– О!.. – пробормотал Колен. – Как они прекрасны!..
Старик ничего не сказал. Он дважды кашлянул.
– Так что завтра не трудитесь выходить на работу, – нерешительно сказал он. […]
– Нельзя ли мне их взять? – сказал Колен. – Для Хлои?
– Они умрут, – сказал старик. – как только вы их оторвете от стали. Они, знаете ли, и сами стальные.
– Не может быть! – сказал Колен.
Сопоставление переводов показывает, что Л. Лунгина лишь в двух случаях из пяти использует прямой эквивалент французского глагола dire – «сказать»: в трех других случаях она делает выбор в пользу синонимов с разнообразными оттенками значения («произнес», «спросил», «воскликнул»). В. Лапицкий, напротив, строго следует тексту Б. Виана, в результате чего в столь коротком отрывке пять раз встречается глагол «сказал», что, на мой взгляд, производит унылое впечатление.
А.Б. Можаева: Помимо однообразия глаголов ввода прямой речи, испанский язык подкидывает переводчику еще одну задачку: практически не претерпевшая редукции система спряжения позволяет обходиться совсем без личных местоимений. Соответственно «dije – dijiste – dijo» и выглядит не столь однообразно, и придает гораздо большую динамичность диалогу, чем «сказал я – сказал ты – сказал он» в переводе. И варьированием глаголов проблему утраты динамичности не решить. Остается только опустить хотя бы часть «вводных» – там, где нет опасности запутаться в говорящих. Но даже это, простейшее, казалось бы, решение, надо применять с большой осторожностью, чтобы не нарушить ненароком авторской стилистики.
Кстати и проблема однообразия ввода диалога не ограничивается бесконечным повторением одного и того же глагола: в диалоге (или полилоге) женщин (или мужчин), излагаемом автором от третьего лица, где никак не обойтись без уточнения, кто именно говорит, испаноязычный писатель зачастую ограничится именами говорящих, и мы получим в переводе: «сказала Кармен – сказала Пилар – сказала Конча» – и так по кругу. Хорошо, если диалог короткий, а вот в длинном придется искать варианты обозначения собеседниц, и опасность нарушить при этом стилистику оригинального текста только увеличится.
Ну и отдельная головная боль – соотнесение глаголов ввода с тем образом персонажа, который рисует автор: современный парень вряд ли может «гневаться» – не более, чем Дон Кихот – «скандалить». А если автор ко всему прочему еще и не поскупился на речевые характеристики, то тут открывается подлинный простор для проявления творческой натуры переводчика, но и угроза искажения авторского замысла возрастает многократно.
Н.М. Годенко: Несомненно, стилистические функции прямой речи в художественном тексте многообразны: она не только заключает в себе какую-либо информацию, необходимую для развития сюжета, но и рисует облик героя, у которого своя манера речевого поведения. По тому, как он выбирает и произносит слова, можно догадаться о пристрастии персонажа к книжной речи или, напротив, к диалекту, просторечию. Узнаем, предпочитает ли герой грубую или ласковую форму изложения, искреннюю или фальшивую интонацию.
Искусство писателя заключается в выборе слов. Например, глаголов конкретно-образной семантики: «прошептал», «отрезал», «сипит». Дополнять могут глаголы, которые называют действия, сопровождающие речь: «обернулся», «растерялся», «махнул рукой». А также наречия и деепричастия, характеризующие поведение героя: «грубо добавил», «без запинки, поспешно заметил», «с улыбкой помолчав». Таким образом, для художников слова прямая речь – это свидетельство жизни реальных людей, которые в произведении говорят и действуют, тем самым оживляя художественное повествование.
При переводе с любого языка, мне кажется, вводу прямой речи следует уделять не меньше внимания, чем основному авторскому тексту. И, разумеется, соблюдать правила пунктуации, о чем много говорилось выше.
Литературы народов России
Координатор раздела В.Г. Пантелеева
В.Г. Пантелеева: Сегодняшний разговор о прямой речи и ее вводе в переводной текст мне интересен по причине чрезвычайной актуальности этой темы для «удмуртско – русской» языковой / литературной пары. Старшеклассницей, а затем студенткой читая удмуртскую прозу в оригинале и переводе, я еще не могла понять, что же меня иногда так «раздражает» в отдельных удмуртских произведениях, но вполне устраивает в их переводах. Акцент именно на отдельных, т.к. речь об удмуртской прозе первой половины ХХ века. Лишь со временем пришло осознание: для меня «раздражителем» являлась одна характернейшая деталь прозы удмуртских классиков – чрезмерная перегруженность ее прямой речи авторскими словами-комментариями. Любой диалог в тексте сопровождался детальным описыванием того, что при этом происходит с героями или что они делают.
В качестве примера небольшой отрывок из повести Ф. Кедрова «Катя» (1940). Сюжет о дореволюционной бесправной жизни удмуртской женщины.
– Мын али, кен, уробо улын аръянэн лянэс пуке, вай сое. Отын ик пуйыын нянь, –Семонлэн кышноез, Одотья, кышетсэ тупатонъяз нюлэс шоры возьматӥз. <...>
– Ярам, анайзы.
– Кема эн ӝегатскы. Али тон эшъёсыд доры но шедёно кожалод, – Максим итӥськиз. Сиёно кадь лек учкиз со Катя шоры.
– Map каром отын, – мынон сямен мылыз потытэк, каллен гинэ серектӥз Катя.
– Маке но тамы асьмелэн туннэ йырзэ гинэ ошыса улэ. Тон, Максим, ӧжыт пыздырты сое. Туж ляб ужа, чидантэм, – пичиесь синъёссэ кырмышъяса вераз Семон.
Дословный перевод:
– Сходи-ка, кен (обращение свекрови к снохе – В.П.), принеси аръян (молочный продукт, похожий на кефир – В.П.), там в туеске под телегой. Там же хлеб в котомке, – Авдотья, жена Семёна, показала в сторону леса, поправляя свой платок на голове.
– Хорошо, мама.
– Только не задерживайся. Сейчас ты и к подругам своим свернёшь, – присоединился Максим. Злобно, словно проглотить хотел, он посмотрел на Катю.
– Что мне с ними делать, – тронувшись с места, нехотя тихо посмеялась Катя.
– Что-то сегодня она у нас весь день с опущенной головой. Ты, Максим, немного встряхни ее. Очень плохо работает, невыносимо, – сказал Семён, моргая своими маленькими глазами.
Ясно, что сохранять при переводе подобное многословие, если оно семантически не мотивировано, совершенно ненадобно. В том, что Авдотья при разговоре «поправляет свой платок», нет никакой смысловой нагрузки, равно как и в том, что она «жена Семёна», свёкра Кати (по сюжету повести этот факт давно известен). Или какова семантическая наполненность фразы, что Катя посмеялась, «тронувшись с места»?
Так называемый «лаконизм Хемингуэя» пришел в удмуртскую прозу с творчеством Г. Красильникова, выпускника Литературного института 1957 года. Конечно, его психологизм вкупе с подтекстом изложения были революционным шагом для национальной литературы. Совершенно иначе Г. Красильников начал выстраивать и диалоги: они стали живее, естественнее и лаконичнее. В дальнейшем этот стилевой ход позаимствовали и преемники писателя, авторы 1970–80-х гг.
Между тем, конечно, литературная практика «шире» теоретических изысканий, и в удмуртской прозе можно до сих пор встретить образцы многословно и детально описанных разговоров героев. Недавно одна из моих студенток переводила рассказ Е. Загребина «Горд ӟустари/Красная тряпка», написанный в конце 80-х годов. И в нем, в частности, имеется такой фрагмент:
Дорын, пересь тятя сяна, нокин ӧз вадьса. Кунэрскем ымнырме адӟыса юа:
– Мар-ось, коза ымныре, «кык» шат пуктӥзы?..
– Вера ай, пересь тятя, – меӵак юасько, – кызьы тон дунне вылын тамында улӥськод?
– Осто, шу! Маин мон тыныд люкетӥсько? – юа пересе.
– Люкетэм понна ӧвӧл, пересь тятя, – шуисько. – Кӧня войнаос мыно, нош тон улэп? Кызьы-о тон граждан ож дыръя луло кылид? Калык быриз, нош тон?..
– Ма, мон кескич вал, коза ымныре, – пальышаз пересь тятя. – Мон котькуд властез «ура-а!» кесяськыса пумиталляй. Гуртэ гордъёс ке пыро, дукес вылам горд басма бырттӥсько, тӧдьыос ке – нырысь ик мон гуртэ пырись ӟезьыез усьтылӥ... Тӥни озьы ик улэмъяськи, – пересь тятя туж сак учке шорам. Вераськон потэмлэсь мугзэ валаны тырше, лэся. – Табере эн ват, мар тон дауртӥд, шумприч?
Дословный перевод:
Дома, кроме дедушки, никого не оказалось. Увидев мое кислое выражение лица, он спрашивает:
– Что, козья ты моя морда, опять «двойку» поставили?
– Скажи-ка, дед, – спрашиваю его в упор, – как ты так долго живешь на этом свете?
– О, Господи! Чем я тебе мешаю? – спрашивает мой дед.
– Не мешаешь, дедушка, – говорю. – Сколько войн идёт, а ты жив? Как ты не погиб в гражданскую войну? Сколько народу умерло, а ты?
– Да, я хитёр, козья ты моя мордочка, – улыбнулся дед. – Я каждую власть привечал с криками «ура-а!». Коль красные придут в деревню, я на зипун красный лоскуток прицеплю, а если белые – первым деревенские ворота им открою... Вот так и умудрялся жить, – дедушка очень пристально смотрит на меня. Похоже, хочет понять причину возникшего разговора. – Теперь уж не скрывай, что ты натворил, шалопай?
После обсуждения и последующей редактуры мы остановились на таком варианте:
Дома, кроме дедушки, никого не оказалось. Взглянув на меня, он сразу спросил:
— Что, опять двойка, козья ты головушка?
— Скажи, дед, как ты так долго живёшь на белом свете?
— О, Господи! Ты устал от меня?
— Нет, не в этом дело. Столько войн всяких было, а ты выжил. Как ты не погиб в гражданскую войну?
— Я ж хитрым был, козья ты головушка, — посмеялся дед. — Ежели в городе красные, то я на зипун пришивал красный лоскут, а ежели белые – первым открывал им ворота в деревню. … Вот так и умудрялся жить, — пристально посмотрел на меня дедушка. Видимо, пытался понять, к чему весь этот разговор. — Ты что натворил, шалопай?
Конечно, свобода переводчика при вводе прямой речи проявляется, как мне кажется, в двух моментах. Во-первых, в подборе лексических или контекстуальных синонимов в случае одноообразно повторяющихся в оригинале «вераз/сказал», «шуиз/говорил», «юаз/спросил» с учетом повествовательной ситуации. И возможности «великого и могучего» русского языка здесь практически безграничны. Во-вторых, в целесообразном сокращении семантически не значимых, лишних слов-деталей диалогичного повествования, как к тому давно привык русский читатель. А вот верное определение художественной «значимости – не значимости» этих самых слов-деталей уже зависит от мастерства и опыта переводчика. И, как видим, снова нет готовых и универсальных рецептов.
А.Е. Шапошникова: Якутский язык богат синонимами к двум самым нейтральным глаголам, употребляемым при оформлении включенной в предложение прямой речи или составлении диалогов: «диэтэ» (произнес) и «эттэ» (сказал). Все потому, что язык якутов изобилует экспрессивными,звукоподражательными и так называемыми образными (картинными) словами, от которых получилось немало эмоционально окрашенных глаголов, иллюстрирующих особенности состояния говорящего.
Такие экспрессивные слова с звукоподражательной природой, как «сибигинэйдэ» (прошептал), «сурдурҕаата» (сказал, всхлипывая), «бардьыгынаата» (рявкнул), «орулаата» (проревел), «сыыгынаата» (просипел), «кыыкынаата» (проскрипел), «хардьыгынаата» (прохрипел), «тыҥкынаата» (проговорил слабым звенящим голоском), «ньааҕынаата»(пропищал),«чаҥкынаата» (сказал высоким звонким голосом),«хаҥсыйда» (прогнусавил),«хаһыытаата» (крикнул), «ынчыктаата» (простонал), «часкыйда» (крикнул визгливо), «ыйылаата» (проскулил) и т.д. помогают уточнитьэмоциональное наполнение диалога, приямой речи.
В некоторых текстах, типа исторической прозы или эпоса, встречаются глаголы, характерные для высокого стиля: «доргутта» (пророкотал), «сөҥөдүйдэ» (молвил величавым низким голосом), «амалыйда» (провозгласил), «дьаҥсыйда» (обрушился с упреками). В русском языке есть великое множество слов, которые делают диалоги великоречивыми и высокопарными. Просто переводчикам нужно почаще заглядывать в словари. Ведь словари – первейшие гаранты нашей свободы.
Перечень часто употребляемых, стандартных при создании диалогов и вводе прямой речи якутских слов может быть весьма обширным. Это такие слова, как: «көрдөстө» (просил), «ааттаста (умолял), «киҥинэйдэ» (пробормотал), «ыйытта» (спросил), «сураста» (осведомился), «тойонноото» (истолковал), «сабаҕалаата» (предположил), «тоһоҕолоото» (подчеркнул), «түмүктээтэ» (заключил), «сүбэлээтэ» (посоветовал), «иһиттэ» (выслушал), «болҕойдо» (внимательно прислушался), «биллэрдэ» (объявил), «соһуйда» (удивился), «дьаһайда» (распорядился).
Все это лексическое богатство дает большую свободу переводчику как с якутского на русский язык, так и с русского на якутский. Сохранилось оно благодаря эпосу якутов и до сих пор широко употребляется в художественной литературе. Как я однажды упоминала, эпос исполняется по ролям. То есть, там есть роли ведущего и нескольких персонажей, при этом каждый монолог – прямая речь. Ведущий речитативом раскрывает экспозицию текущего действия, а потом предоставляет герою слово примерно со следующими вводными словами: «…вот так богатырь громогласно напел-рассказал…», или: «…конь… эдак запел, так возгласил по-человечески, по-якутски…», либо: «…абаасы, задыхаясь от хохота, заверещал, говоря…». В некоторых случаях персонаж появляется и сразу начинает исполнять монолог, а ведущий обыкновенно завершает эпизод такими стандартными словами: «сказал», «он произнес», «вот так причитая, улетела». (Примеры я взяла из моего перевода олонхо В.Каратаева «Ого тулаайах богатырь»).
При переводе разнообразных вводных приемов на русский язык у опытного переводчика не может возникнуть особых затруднений. Конечно, порой студенты не в состоянии быстро подобрать адекватное русское слово, но когда нужно перевести звукоподражательные слова, по характерному звучанию, звукописи ребята интуитивно чувствуют, что они могут означать.
Мне очень понравилась идея профессора Марии Зоркой о составлении словарика часто используемых вводных конструкций. На первых порах это действительно может помочь студентам в работе. Ну, заглянут они в словарь раз двадцать, но таки потом ведь запомнят. Очень на это надеюсь.
Все права защищены.
© ФГБОУ ВО "Литературный институт имени А.М. Горького"
