Бранные слова / ругательства / крепкое словцо / сильное выражение в переводном тексте

В.С. Модестов: Бранная лексика – это одна из форм «материализации» эмоций, а также специфический способ установления или разрушения контактов.  Она употребляется в момент раздражения, возмущения, страха (своеобразная защитная реакция), душевной разрядки и других эмоциональных взрывов и состояний в форме грубых восклицаний, междометий, отдельных слов и словесных формул, идиоматических выражений, различных других видов вербальной агрессии.

Лексика эта как неотъемлемая часть жизнедеятельности человека находит отражение в художественной литературе разных народов. Сегодня редкий писатель обходится без сквернословия. Отчасти это реакция на социальные катаклизмы и смуты, отчасти на многолетний запрет, отчасти компенсация отсутствия таланта, который позволял Н. Гоголю, В. Крестовскому, Ф. Достоевскому, А. Куприну, В. Гиляровскому, М. Горькому и другим писателям создавать страшные картины «дна общества» без употребления ненормативной лексики.

Ответ на вопрос: переводить подобную лексику или не переводить? – однозначно положительный: «Переводить!» Важно только решить, как переводить.

Прямой перевод в этих случаях не всегда возможен как из-за отсутствия адекватных аналогов, так и потому, что значительная часть подобной лексики тесно связана с местной средой обитания использующих ее персонажей. Смешно и нелепо выглядел бы, например, английский уголовник, говорящий на русской фене с употреблением ненормативной лексики своего русского собрата. К тому же, в отдельных случаях прямой перевод смягчает или наоборот усиливает смысл той или иной инвективы применительно к этнокультурной среде ее употребления.

Назвать «рогоносцем» итальянца, «свиньей» мусульманина или употребить грубое выражение со словом «мать» на Кавказе  значит не просто оскорбить, а оскорбить смертельно (в стародавние времена за такие оскорбления люди расплачивались кровью), однако для большинства других народов слова эти могут показаться обидными и даже оскорбительными, но не более того, по крайней мере «хвататься за оружие» никто не станет.

Для того чтобы обида не превратилась в оскорбление, оскорбление не стало простой эмоциональной разрядкой, грубость – непристойностью,  непристойность – откровенным матом, проклятие – богохульством и святотатством, переводчику требуются не только фантазия, изобретательность, языковое чутье, чувство меры и вкус, но и знание предмета. Иначе изобразительные инвективные краски автора («Над пропастью во ржи» /“The Catcher in the Rye“ Дж. Сэлинджера, «Один день Ивана Денисовича» А.И. Солженицына и др.)  станут при переводе набором нецензурной брани на потребу одних читателей и для эпатажа других.

Инвективные темы многочисленны и разнообразны: большинство из них распространено и популярно практически в любой культуре, другие принадлежат лишь одной или нескольким культурам определенного ареала. Среди общих тем можно назвать инвективы, основанные на:

богохульстве (принижение и оскорбление имени Бога, упоминание имени Бога всуе, употребление имен языческих богов, называние сил зла, обращение к силам зла, проклятия, сочетание священных наименований  и имен с непристойными и табуированными словами и выражениями и др.);

всевозможных метафорических и метонимических переносах (названия естественных отходов жизнедеятельности людей и животных, частей тела человека, неодушевленных предметов, физических и умственных недостатков; названия презираемых занятий и профессий, смертельных болезней, действий обсценного характера [мат]; названия, взятые из животного и растительного мира, и др.);

оскорблении человеческого достоинства (по национальному, религиозному, идеологическому,  сексуальному, этническому и другим признакам);

высмеивании официоза (политические лозунги, идеологические установки, депутатские обещания, газетные штампы, рекламные слоганы, анекдоты, частушки и др.).

Решение переводческих задач передачи на родной язык различных иностранных инвектив следует искать, помимо прямого перевода, когда это возможно (например: англ. shit, франц. merde, итал. merda, нем. Scheiße, алб. mut почти полностью соответствуют русским «говно» или «дерьмо», в зависимости от контекста), такими путями:

1. поиск семантических соответствий, которые не связаны с национальной средой употребления (албанскому выражению mut me lule, дословно – «говно/дерьмо с цветком», вполне соответствует русское «говно/дерьмо на палочке»; распространенное среди учащихся, особенно девушек, американских привилегированных колледжей выражение „Shit-piss-fart-fuck and corruption!“ можно передать нашим: «Ёг твою в бога-душу-гроб-три креста-мать!»; русской грубоватой реплике: «Ты не стеклянный», адресованной человеку, заслоняющему свет, соответствует немецкая реплика: „Dein Vater ist kein Gläser (und du keine Glasscheibe)“, т.е. дословно:  «Твой отец не стекольщик, а ты не (оконное) стекло»);

2. замена текста подлинника текстом, придуманным или подобранным переводчиком по модели оригинала (русский нескромный стишок: «В ночной тиши на водной глади // Стиль брасс показывали… девы» написан по той же модели, что и немецкий стих: „Was nützt des Menschen hoher Geist, / / Wenn er im Bette sitzt und… schwitzt, в котором вместо scheißt / «срёт», рифмуемого с Geist, подставляется schwitzt / «потеет»);

3. использование «срединной» части синонимического ряда «бранной лексики» (корма – зад – задница – жопа), то есть тех слов и выражений, которые в салонах не произносят, но и в обморок от которых никто не падает. На вопрос, чем он там занимается, герой американского романа грубо отвечает: „He’s fucking“, что может быть переведено сегодня «срединными» словами «трахается» или «факается», взятыми из длинного синонимического ряда глаголов, обозначающих это действие;

4. использование эвфемизмов, что успешно делали еще наши предки, рассказывая, например, былину о Ставре Годиновиче, жена которого для его спасения из плена переоделась «грозным татарским послом», а потом ему тонко намекала, что в мужском образе посла  она, его супруга:

А и не помнишь ли, Ставер да сын Годинович,
А мы с тобою сваечкой поигрывали,
А мое было колечко золоченое,
Твоя-то была сваечка серебряна,
Ты попадывал всегда всегды,
А я попадывала тогда сегды?

5. замена табуированной лексики на всем известные слова-суррогаты типа «грёбаный», «долбаный», «ёксель-моксель», «писец», «ё-моё», «капец», «блин», «выёгиваться», «выдрючиваться» и другие, ставшие своеобразными эвфемизмами;

6. использование иносказания, намеков и других описательно-дешифрующих средств («Иди-ка ты… на хутор бабочек ловить!»; «Ты, по-моему, не художник, ты – г…»; «О-о-о-й, Васька! – коровой взревела Варюха. – Ты разрываешь мое сердце. Вот жили люди, а! А тут? – она  с недоумением оглядела кухню и послала ее со всем ее грубым скарбом в такое место, какого у нее как у женщины, и быть не могло» /В.Астафьев/. «…А чего мне их бояться? – распоясался председатель. – Я все равно на фронт ухожу. Я их…» Тут Иван Тимофеевич употребил глагол несовершенного вида, по которому иностранец, не знающий тонкостей нашего языка, мог бы решить, что председатель Голубев состоял с работниками учреждения в интимных отношениях. Чонкин был не иностранец, он понял, что Голубев говорил в переносном смысле. Председатель перечислил еще некоторые государственные, партийные и общественные организации, а также ряд отдельных руководящих товарищей, с которыми в переносном смысле он тоже находился в интимных связях /В.Войнович/);

7. «сочинение» собственных словоформ («факнутый долдон», «жоподер», «жопотряс», «говноед», «дерьмократ», «прихватизатор» и др.);

8. замена «грязных богохульств», ругательств, содержащих слова и выражения, которые могут оскорбить национальные и религиозные чувства читателей перевода, их нравственные традиции, инвективами той же эмоциональной заряженности и семантической направленности, но другого лексического ряда;

9. замена неблагозвучных, а порой и оскорбительно звучащих имен собственных при их транслитерировании или транскрибировании на родной язык (китайское имя Пын Дэхуэй не имеет в оригинале второго гласного «э», название провинции в Аргентине Jujui  пишется по-русски Жужуй, хотя в испанском произнесении вместо «ж» звучит «х», название американской компании „Amway“  вызвало в Турции смешки, поскольку турецкое слово am означает женский половой орган);

10. использование фонетических и фонических возможностей родного языка при передаче инвективных шуток, анекдотов и аббревиатур   («Когда же эти СУКИ [СреднеУральское Книжное Издательство] издадут мой роман?»);

11. использование возможностей этикета родного языка (переход японца при разговоре на «грубый язык» («баса-касад») – уже оскорбление для оппонента, что активно используют японские переводчики при воссоздании на родном им языке произведений европейской и американской литературы);

12. пропуск вслед за оригиналом наиболее неприемлемой «для глаза и слуха» части известной или понятной из контекста инвективы (немцы вместо полной инвективы „Ihr könnt mich mal am Arsch lecken!“ / «Можете лизнуть мою задницу!» употребляют укороченный, но всем понятный вариант: „Ihr könnt mich mаl!“ / «Можете!»; русские также пользуются подобной моделью, например: «А не пошел бы ты!»).

Выбор одного из обозначенных здесь 12 путей, создание комбинации из нескольких путей, а то и нахождение собственного пути и т.д. должны диктоваться  одним: максимально содержательно и эмоционально точно воссоздать художественную ткань подлинника, образный мир его персонажей, их разговорную стихию во всем ее красочном многообразии средствами родного языка. Делать это следует обдуманно, взвешенно, с учетом национальных литературных и культурных традиций. Лучшим ориентиром здесь может служить известный девиз врачей: «Не навреди!».

И.А. Шишкова: Сегодня бранными словами в переводах уже никого не удивишь, разве только расстроишь какую-нибудь пожилую читательницу, которая, не зная ни одного иностранного языка, будет думать, что автор действительно так написал. Далеко не у каждого переводчика получается найти удачный вариант даже нейтрального, экспрессивно неокрашенного слова, а уж со сниженной лексикой дела обстоят еще хуже – ведь далеко не многим удается рассказать матерный анекдот так, чтобы действительно было смешно. Вот и переводчику порой не под силу поразить нас своим умением талантливо выругаться, поэтому важно в погоне за оригинальностью не переборщить с инвективной лексикой. Нередко начинающим переводчикам нравится употреблять ее в своих текстах, даже когда без этого вполне можно обойтись.

Я вспоминаю слова В.П. Голышева, который как-то на защите дипломов, выступая с отзывом на работу одного студента, увлекшегося оскорбительно грубыми эквивалентами, сказал, что в связи с повышенной частотностью их употребления в речи, нужно не забывать о том, что перевод, помимо переложения текста с одного языка на другой, выполняет и воспитательно-просветительскую задачу.

На одном из Озеровских чтений Т.А. Сотникова также заметила, что эмоционально-экспрессивные выражения русского языка обладают слишком сильной функцией воздействия, особенно в письменном тексте.

Н.В. Яковлева: Я с этим вполне согласна, потому что порой невозможно получить удовольствие от зарубежного фильма, так как голос за кадром выдает слишком грубый текст. Действительно, в английских и американских сериалах персонажи сплошь и рядом прибегают к инвективной лексике. В аутентичной версии она нас не задевает, потому что мы иностранцы, и умные переводчики часто «не пускают» ее в фильм, но зато если за дело принимается любитель крепкого словца, то от его вариантов волосы встают дыбом.

Возьмем, например, всем известный роман Сэлинджера „The Catcher in the Rye” в переводах Риты Райт-Ковалевой и Максима Немцова. Конечно, моему поколению гораздо ближе «Над пропастью во ржи», а не «Ловец на хлебном поле», поэтому как бы ни критиковали перевод Райт-Ковалевой за сглаживание острых углов, я помню то потрясающее впечатление, которое он произвел на меня в юности, а ведь переводчица нигде не переступила той черты, после которой текст бы зазвучал пошло.

Если сравнить два перевода, то у Немцова встречаются сниженные варианты там,  где их вообще нет в оригинальном тексте. Например, вполне безобидное слово mean – «низкий», «подлый» – у М. Немцова становится «поганым», а what the heck – вместо «за каким чертом», как у Р. Райт-Ковалевой, превращается  «за каким хреном», хотя  особой нужды в этом нет:

I know that sounds mean to say, but I don’t mean it mean. I just mean that I used to think about old Spencer quite a lot, and if you thought about him too much, you wondered what the heck he was still living for.

М. Немцов: «Я знаю, погано так говорить, но я не хотел погано. Я в смысле, что об этом Спенсере нормально так много думал, а если думать о нем слишком много, непонятно, за каким хреном он вообще живет на свете». 

Р. Райт-Ковалева: «Знаю, свинство так говорить, но я вовсе не о том. Просто я хочу сказать, что я много думал про старика Спенсера, а если про него слишком много думать, начинаешь удивляться – за каким чертом он еще живет».

Надо сказать, я не слышала от современного подростка наречия «погано» в словосочетании «погано так говорить». Вряд ли он так скажет. И, конечно, возникает вопрос, а надо ли так все утрировать. Наверное, и «свинство так говорить» в настоящее время звучит старомодно, но и «погано так говорить» в 2020 г., по-моему, похоже на анахронизм. Все устаревает, поэтому, главное, найти золотую середину. Только как это сделать?

В.П. Голышев: В первую очередь, это вопрос вкуса. А вкус зависит еще и от того, насколько привычны эти слова в вашем неофициальном лексиконе. Если не привычны, могут прозвучать фальшиво или неуместно в переводе, могут «торчать». За границы этой естественности личного словаря выходить опасно.

В нашей беллетристике такого рода лексика не то что меньше распространена, но позже входила в оборот, чем в американской. Приходится иметь это в виду. Потому что есть риск в погоне за точностью опустить речь на более низкий социальный уровень.

Год написания произведения определяет «крепость» языка. На протяжении десятилетий грязь становилась все более приемлемой, в особенности в произведениях, тяготеющих к натурализму.

Fuck и fucking – часто междометия или слова для усиления сказанного, прямо почти никогда не переводятся. У нас грубость можно передать иногда просто изменением порядка слов. Непристойная лексика может коробить, а может смешить, как у Юза Алешковского.

В.О. Бабков: Переводить ругань, в первую очередь нецензурщину, «адекватно» по силе мешают два обстоятельства (я говорю только о переводе с английского на русский, а в других языковых парах ситуация может быть и другой). Рассмотрим их по очереди.

1) У нас своя, «отсталая» в этом смысле литературная традиция. Мы до сих пор так толком и не привыкли к крепким, особенно матерным, выражениям на бумаге. Увидев в книге слова, которые обычно пишут на заборе и стенах лифтов, кто-то впадает в восторг, кто-то в ужас и негодование, а кто-то просто воздает должное смелости и новаторским амбициям автора, стараясь при этом сохранять спокойствие и внутренне поздравляя себя за проявленную широту взглядов, если ему или ей это удается. Во всех трех случаях ругань притягивает к себе излишнее читательское внимание, что, как правило, влияет на общее восприятие художественного текста не лучшим образом. Зарубежные же писатели, а следом за ними и читатели, уже успели избавиться от аналогичных комплексов. Произошло это, кстати, не так уж давно. Еще каких-нибудь сто лет назад слово damn, это кошмарное four-letter word, американцы печатать стеснялись; они писали d––n, и чем длиннее была черта посередине, тем крепче выглядело словцо. Но у каждой эпохи свои запреты: теперь даже f-word в книгах уже никого не удивляет, зато не дай бог употребить грозящее автору немедленным линчеванием n-word.

Нам здесь, как и во многом другом, остается догонять ушедших вперед западных партнеров. А для успешности этой погони и борьбы за превращение непечатного слова в печатное – иначе говоря, за свободу всякого слова не только an sich, но и fűr uns, – необходимо, чтобы у нас в достаточном количестве появились по-настоящему хорошие писатели, использующие в своих произведениях обсценную лексику не ради дешевого эффекта, а более оправданно, в серьезных художественных целях. Произойдет ли это (наверное, да) и когда именно, покажет будущее.

2) Слишком крепкая, а следственно, родная для нашего уха ругань нарушает негласный уговор между переводчиком и читателем, своего рода театральное suspension of disbelief (термин Кольриджа): читатель обещает верить в то, что персонажи книги, какие-нибудь калифорнийцы Джо, Билл и Мэри, говорят и думают по-русски, а переводчик, со своей стороны, обязуется всеми силами создавать и поддерживать эту иллюзию правдоподобия. Если же кто-нибудь из героев вдруг заговорит на родном для нас языке чересчур красочно, читатель перестанет верить в реальность происходящего и весь труд переводчика по созданию нужной параллельной реальности пойдет насмарку. И хорошо еще, если этот герой – «обычный» американец или англичанин, поскольку представить себе отчаянно матерящегося китайца нам почему-то еще труднее. Конечно, я веду речь в основном о литературе мейнстрима; в маргинальных жанрах действуют свои законы и система условностей немного иная, но эти жанры все же не представляют первостепенного интереса.

Таким образом, брань при переводе чаще всего приходится смягчать. Слава богу, в русском языке полно всем понятных эвфемизмов и недомолвок, за счет которых удается практически ничего не потерять по части художественной выразительности. Разумеется, со всякими «ёж твою двадцать» и «ёханый бабай» надо быть поосторожнее: едва ли кто-нибудь поверит в то, что такое можно услышать от иностранца, не прошедшего основательный курс обучения в наших университетах. Но для того, чтобы воспроизвести в переводе стандартные английские ругательства, нередко оказывается достаточно вполне умеренного «мать твою (так)», «да пошел ты!» или даже простого «отвали». Ну а если возникает нужда выразиться покрепче, можно накрутить и чего-нибудь похитрее, если не семи-, то хотя бы трех- или четырехэтажного (грубость высказывания нередко с успехом заменяется его витиеватостью). Здесь, как и во многом другом, все зависит от переводчика – от его или ее такта и чувства меры и богатства его или ее фантазии.

И еще пара соображений на эту тему. Во-первых, не надо забывать, что мы переводим не слова, а как минимум фразы, и нам вовсе не обязательно подыскивать точный русский аналог для каждого иностранного слова. Сделать речь персонажа грубой можно и без помощи ненормативной лексики – и так, как правило, выходит даже убедительнее. Впрочем, если наш автор не мыслит себя и своих книг без площадной брани, мы не вправе его воспитывать и обязаны каким-то образом воспроизвести этот элемент авторского стиля.

Во-вторых, употребляя, пусть и вслед за автором, грубые и особенно матерные ругательства в переводах если не детской (там они все же редкость), то подростковой литературы – а точнее, произведений, относящихся к жанру young adult fiction, – мы ставим несколько проблем перед своими заказчиками, издателями. Мало того что им придется пойти на дополнительные затраты, связанные с особыми требованиями к таким книгам (они должны продаваться только в прозрачной упаковке и с соответствующей маркировкой); они еще и рискуют подвергнуться атаке разгневанных мамаш («Чему вы учите наших детей!»), а это угроза нешуточная. Так что переводчику стоит хорошенько подумать, стоит ли игра свеч.

И все-таки, как бы то ни было, принимать решение об использовании в переводе крепких словечек нужно каждый раз заново, с учетом всех особенностей конкретной ситуации, и эту ответственность с переводчика не снимет никто – ни государственные органы, ни общественное мнение.

И.В. Соколова: Может быть, я живу в иллюзорном мире, но мне представляется, что  русский язык чуть менее терпим к разного рода бранным словечкам, нежели  языки западные. Немецкое Scheiße, французское merde, английские shit, crap  или damn («проклятье», «черт») слышатся повсеместно, тогда как нецензурная лексика в русском языке звучит с интенсивностью прямо пропорциональной культурному уровню собеседников.

В литературе, однако, ситуация несколько сложнее. Брань может служить средством характеристики персонажа, придавать эмоциональный накал ситуации, даже демонстрировать   языковую изобретательность автора. То же можно сказать о театре или кинематографе. В  фильме "Елизавета II" английская королева, к восторгу публики, употребляет ругательное словечко  bollocks. В ее устах это звучит демократично и, очевидно, должно переводиться как «чепуха», «вздор».

Как же выходить из положения, если перевод предназначен для читателя, не готового к языковым сенсациям? Иногда нам помогают авторы оригинального текста. Скажем, в английском языке существует весьма популярный вариант freaking, которым заменяется  гораздо менее изящное слово. Пожалуй, подходящие русские определения: «отвратительный», «нудный», «долбаный». 

В английском существует множество слов, характеризующих человека, к которому, мягко выражаясь, не испытывают симпатии. Возьмем самые распространенные: jerk, nerd  и geek. Чтобы адекватно перевести их, надо представить себе типичные ситуации их применения.  Jerk чаще всего говорят о начальнике – слишком требовательном и высокомерном, возможные русские варианты – «самодур», «придурок» или даже «козел». Geek стало почти нарицательным для фаната-компьютерщика (computer geek) и соответствует русскому «ботан». Nerd, пожалуй, наименее комплиментарное из трех, человек, проявляющий полную некомпетентность – «тормоз».

Несколько примеров из последних переводов. В рассказе Дж. Сондерса «Десятое декабря» („Tenth of December“ by George Saunders) смертельно больной персонаж, теряющий рассудок и терпение, выкрикивает ругательство, при этом коверкая его Kunt (происходит замена с на k). Удачный вариант предложил в дипломной работе наш выпускник – Щука (точно так же заменил начальную букву). А в рассказе «Пригород!» Эми Силверберг ("Suburbia" by Amy Silverberg) молодежь употребляет разные «модные» слова, на которые хорошо ложится вездесущее сегодняшнее «блин».

Что касается восклицаний, то их в английском языке огромное множество. Остановлюсь на тех, что звучат несколько странно, а иногда и забавно для русского уха.  Geez Louise // Holy Cow // Holy Moly // Holy Moses // – все это "атеистические" варианты восклицаний «Боже мой!» и «О Господи!» Конечно, в английском языке существуют и традиционные  Good Lord  и Good Heavens и даже акроним OMG  (Oh my God), но употребляются они гораздо реже, дабы не употреблять имя Господне всуе.

В переводе на русский можно и нужно дать волю фантазии: «вот это да», «ничего себе», «не может быть», «мамочка», «пронесло» и т. д.  Однако важно учитывать нюансы значений. Так Holy Moly и Holy Moses часто выражают досаду – подойдет «елки-палки», Holy Cow – восторг  («с ума сойти»),  а Geez Louise – изумление («обалдеть»).

А. В. Ямпольская: В письме переводчицы, интересующейся нашим проектом (см. рубрику ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ), речь шла, прежде всего, о детской и подростковой литературе. Честно говоря, в детских и подростковых книгах итальянских авторов, которые я читала в оригинале или в переводе, мне не встречалось необычных примеров употребления бранных слов. Как правило, все ограничивается традиционным набором «Проклятье!», «Черт побери!», «Дурак!», «Мерзавец!» и т.п. И дело здесь не в самоцензуре переводчиков, а, скорее, в самоцензуре итальянских авторов или в том, что в их книгах нет героев, речевая характеристика которых предполагала бы мастерское владение обсценной лексикой. Возможно, дело в том, что в нашей речевой культуре употребление обсценной лексики до сих пор воспринимается как подчеркнутое нарушение нормы, как вызов (или как намеренное использование речевого кода «для своих»), в то время как в итальянской речи, за исключением официальных ситуаций, оно давно стало вариантом нормы.

Вообще бранные слова в итальянском языке делятся на две категории: parolacce (букв. «плохие слова») и bestemmie («богохульства»). С первыми все более или менее понятно, они соответствуют аналогичной русской лексике. Начинающему переводчику я бы посоветовала одно: не стоит цепляться за буквальное значение слов, потому что оно либо стирается в устойчивых выражениях, либо и вовсе пропадает, слово превращается в междометие. Например, вряд ли стоит буквально переводить фразу „Sei un pezzo di merda“ как «Ты кусок говна». Разве алкоголики на улице так говорят? Скорее здесь подойдет «засранец, мерзавец, скотина, мразь, говнюк...». А слово cazzo (соответствующее нашему слову из трех букв) может прозвучать даже в таком контексте: „Cazzo, papà è tornato“ – «…папа вернулся домой» (говорит девочка сестре). Здесь можно употребить «Черт, эх», современные дети, наверное, сказали бы «блин».

Если parolacce не воспринимаются как страшные оскорбления, с bestemmie все сложнее. Например, в русском языке нет прямого аналога выражениям porco Giuda (porco – мерзкий, отвратительный, как свинья, Giuda – Иуда) или Dio cane (Dio – бог, cane – собака). Стоит ли их переводить буквально? Вряд ли, они будут звучать слишком экзотично, лучше подобрать соответствующий по градусу русский аналог.

В своей практике я столкнулась с проблемой перевода бранной лексики, когда работала над переводом романа Паоло Джордано «Человеческое тело». Его герои – военные, проходящие службу на базе в Афганистане. Готовясь к переводу, я посмотрела фильм Федора Бондарчука «Девятая рота»… и поняла, что перевести таким языком, на котором говорят герои фильма, я не смогу. И не только потому, что не владею в должной степени обсценной лексикой, а потому что мои итальянские персонажи разговаривают иначе. Тем не менее, я все же употребляла в переводе выражения «пошел на XXX», «сукин сын», «твою мать» и т.п., смутив тем самым одного своего старшего коллегу-переводчика. Однако, если бы я ограничилась принятыми в классической литературе «Проклятье!», «Черт возьми!» или «Тысяча чертей!», например, в сценах сражений, диалоги получились бы совсем неубедительными.

Между тем, есть тексты и переводы, где виртуозное употребление бранной лексики является художественным приемом и должно столь же виртуозно воспроизводиться в переводе. Например, это удалось Петру Епифанову в переводе сказок Джамбаттисты Базиле. Вот как обращается героиня сказки, Виола, к строившей против нее козни тетке:

„E Viola, scesa abbasso, ebbe il terzo assalto, ma fattasi una forza da cane scappò dalla tagliola e, salita di sopra, tagliò con le stesse forbici le orecchie della zia dicendole: «Tieniti ‘sto buon beveraggio per la senseria: ogni fatica cerca premio; a sfregi d’onore sgarri d’orecchie; e se no ti taglio anche il naso è preché possa senitre il malo odore della fama tua, ruffiana, accordamesseri, portapollastri, mangiamangia, smaliziabambini”.

«И Фиалка, сойдя вниз, подверглась и третьему нападению: но сделав прыжок, как охотничья собака, перескочила капкан и, взбежав по лестнице наверх, этими самыми ножницами отхватила тетке оба уха с такими словами: „Держи свои чаевые, маклерша! Каждый труд достоин награды! Пусть отрезанные уши будут тебе, как солдату – шрамы доблести! И если я не отрезала тебе нос, это лишь затем, чтобы ты нюхала, как воняет твой срам, мерзкая сводница, барская угодница, притонодержалка, побируха грошовая, деторастлительница!“»

М.А. Козлова: Тема перевода бранных слов, выражений, ругательств и подобной лексики, можно сказать, безгранична, и на этот счет постоянно возникают дискуссии и споры. Если я неосторожно скажу, что в итальянском языке нет точного аналога для русского мата, то сразу должна буду оговориться: это не означает, будто данная лексика отсутствует в языке или итальянцы не слишком изобретательны в отношении неприличных слов. Напротив, такого материала в языке (а потому и в литературе) в изобилии; сюда можно добавить и многочисленные региональные варианты. Например, банальное слово «дурак», которое, конечно, является одним из самых безобидных в целом ряду синонимов, в различных областях Италии будет звучать совершенно по-разному: pirla (Ломбардия), mona (Венето), babbo (Лигурия). Отдельного упоминания заслуживают диалектальные ругательства, которые, как правило, воспринимаются носителями как более экспрессивные и производят больший эффект. Как и в русском языке, в итальянском существуют различные градации выражений от шутливого до грубого; глупого человека можно назвать sciocco, scemo, а можно и imbecille или ebete, deficiente, fesso, и последние два – уже довольно сильные оскорбления, следовательно, переводчик сам регулирует окраску.

Вернемся к передаче стилистических особенностей. Как известно, в русском языке обсценная лексика, то есть, мат, считается табуированной и употреблять ее в литературе  ̶  как минимум рискованно, и это следует делать лишь в исключительных случаях; в то время как итальянские ругательства (parolacce, то есть, «плохие слова») можно встретить практически везде. Безусловно, итальянский президент по телевидению или преподаватель на лекции не будет употреблять те же самые слова, что и персонаж фильма или герой романа в разговоре с друзьями; однако эти слова воспринимаются скорее как грубые или как просторечные, здесь опять же решение за переводчиком, нужно понять, насколько выражение «печатно» и насколько оно подходит контексту. В свою очередь, в итальянском табуировано так называемое богохульство (bestemmia). Здесь вступают в игру различные эвфемизмы, когда имя Господа или Богоматери заменяется различными словами (porca miseria – та еще загадка для переводчика, дословно, «проклятая нищета», но все понимают, что за этим кроется), чтобы тем самым не обидеть, не оскорбить ничьих чувств или не получить штраф в случае с упоминанием Бога. Как быть с такими случаями? Подбирать примерный аналог, вполне вероятно, с потерей «богохульного» компонента, или же находить вариант иносказания.

Как и в русском языке, многие бранные слова связаны с названиями половых органов (в том числе самое популярное ругательство на букву «c», о котором скажем далее), интимной сферой или же с отправлением естественных потребностей (однако, mi fa cagare не связано с актом дефекации, и скорее означает крайне экспрессивное отношение к чему-то мерзкому) – отсюда, например, столь любимое итальянцами ругательство stronzo, обозначающего, как у нас шутливо говорят, «чудака на букву “м”», того, кто намеренно делает подлости или ведет себя плохо по отношению к другим людям. Есть и «неполиткорректные» выражения для представителей нетрадиционной ориентации, и здесь тоже большой разброс от пренебрежительного finocchio («педик») до грубого frocio («п***р»), которые в роли оскорбления часто употребляются по отношению к мужчинам вообще с целью задеть на живое. Этот пласт выражений представляется самым сложным для передачи, потому что по-русски они выглядят, как правило, неприемлемо, остается местами смягчать их, местами консультироваться с редактором, или же прибегать к помощи «звездочек» или точек – так было сделано, кстати, в издании сонетов Белли, о которых я упоминала на прошлом круглом столе.

Переводчику в обращении с бранной лексикой вообще не следует воспринимать эти слова буквально, так как в русском языке их «прямые» аналоги обычно звучат более грубо или даже совершенно непечатно. Например, самое распространенное итальянское ругательство cazzo – оно действительно уже многие годы возглавляет хит-парад самых употребительных выражений, и не только бранных, – совсем не то же самое, что наше «слово из трех букв». Рядовой итальянец скорее употребит его, если прольет на брюки кофе, забудет кошелек дома или же для придания экспрессии: Che cazzo vuoi? – «Какого черта тебе надо»? Quel cazzo di vento – что-то вроде «проклятый, чертов ветер».

Нередко такого рода выражения используются для речевой характеристики персонажа. Использование различных «культурных» эвфемизмов, как правило, отличает персонажа, принадлежащего к определенному социальному слою: образованный, воспитанный человек заменит merda – «дерьмо» на accidenti – примерно «елки-палки», cazzo на caspita или cavolo – забавный «овощной» аналог русского «блина»; или это может характеризовать речь человека старшего или преклонного возраста (но не из рабочей среды), в то время как подростки и молодежь в своем кругу не стесняются в выражениях.

Мне вспоминается в этой связи колоритный персонаж детективов Антонио Мандзини – заместитель комиссара полиции Рокко Скьявоне, у которого есть своя шкала rotture di coglioni (последнее слово – всё та же отсылка к гениталиям, rompere – разбивать, ломать), что означает примерно «то, что сильно бесит или раздражает», какое-то крайне неприятные дела, среди которых упоминаются походы в торговые центры, к врачам, домашние обязанности, бюрократия, семейные ужины и нераскрытые дела (подробнее). Этот же персонаж отличается колоритными ругательствами на римском диалекте, одно из которых значит примерно «какая разница, мне пофиг, плевать» (‘sti cazzi) и «ни фига себе» (me cojoni), о различии которых в сети можно найти целые статьи. Казалось бы, почему столько внимания неприличным словам? На самом деле, и это особенно верно в случае диалектальных ругательств, для итальянцев они во многом связаны с «естественным», народным языком, и, когда употреблены к месту, воспринимаются именно как колоритные и меткие выражения, а не просто брань.

А.Б. Можаева: Когда речь идет о самых банальных и расхожих бранных выражениях, перевод, на мой взгляд, целиком и полностью зависит от общей культуры и вкуса того, на чью долю он выпал. Ведь выбор эквивалентов или эвфемизмов зависит не столько от лексического значения слов, сколько от понимания жанра произведения, знания литературного контекста (насколько нейтрально / маркировано выглядит в нем подобное выражение), и, наконец, восприятия (неизбежно субъективного) характера персонажа, накала страстей и т.д. А поскольку брань – вещь глубоко эмоциональная, то степень органичности подобранного слова для самого переводчика неизбежно будет чувствоваться в тексте, и это тоже надо учитывать. Но над всем этим будет довлеть, конечно, отечественный литературный узус: какие выражения принято / не принято использовать в произведениях подобного жанра, «поймет ли наш читатель…» и т.п., и здесь свобода переводчика может быть в той или иной степени ограничена редакционной политикой издательства.

Гораздо интереснее (но и сложнее) иметь дело с бранью как искусством. В таком случае первой проблемой будет адекватное понимание выражения – его коннотаций и нюансов употребления, и тут переводчику с испанского грех жаловаться, поскольку составление словаря обсценной лексики взял на себя признанный знаток языка, виртуозный стилист, нобелевский лауреат Камило Хосе Села. К сожалению, он не довел замысел до конца, но и оставленные им три тома – совсем не плохая отправная точка для переводческих изысканий.

Но главную проблему в этом случае ставит, конечно же, родной язык, поскольку немногие из нас (и я говорю не только о переводчиках) могут похвастаться хотя бы теоретическими познаниями в этом вопросе, не говоря уже о подлинном владении искусством, и в этом отношении, я думаю, рядовой переводчик без сожалений относится к нецензурности и непечатности определенных выражений, поскольку «большой матерный загиб» давно уже отошел в область преданий. Тут трудно что-нибудь посоветовать, поскольку филологическая добросовестность подсказывает: «работать над собой, расширять кругозор…», но много ли на свете текстов, которые позволят применить на практике обретенное знание? Вспоминается «Тропик Рака» Г. Миллера в переводе Г. Егорова – тот редкий случай, когда в русском варианте грубая, мягко говоря, проза сексуального характера не выглядит вымученной и мертворожденной. Но, положа руку на сердце, всякий ли переводчик захочет остаться в истории создателем подобного текста?..

О.В. Болгова: Перевод бранной лексики требует от переводчика осторожности, во-первых, потому, что ее состав и значение в языке подвержены постоянным изменениям, во-вторых, потому, что нужно уловить, какая степень грубости подойдет в той или иной ситуации. Понимание того, насколько оскорбительным выглядит ругательство на языке оригинала, определяет выбор подходящего эквивалента в русском языке.

Сниженная лексика часто выступает в функции междометий и не несет какого-то определенного смысла, кроме передачи эмоции. В таких случаях необязательно учитывать буквальное значение ругательства, поскольку важнее адекватно выразить настрой говорящего. Примерами такого междометного употребления выступают французские восклицания bordel, putain, merde, которым могут соответствовать самые разные восклицания на русском от «черт!» или «черт возьми!» до более грубых аналогов, если этого требует контекст. В ироническом детективе известного писателя Д. Пеннака «Людоедское счастье» (“Au bonheur des ogres”) фраза “Monsieur Malaussène a entendu, bordel!” является реакцией героя на навязчивое объявление по репродуктору, поэтому переводчик К.А. Долинин перевел ее так: «Да слышит, слышит господин Малоссен, заткнись!» Выбранное слово является достаточно жестким, чтобы показать раздражение героя, но при этом остается в рамках литературной нормы. В другом отрывке (“Décidément, il faut toujours que tu foutes la merde, Malaussène!”) довольно грубому просторечному обороту соответствует просторечное существительное, которое в современном русском языке уже не воспринимается как что-то вульгарное: «Это как закон: где Малоссен, там бардак». Переводчику нередко приходится сглаживать вульгарные выражения, прозвучавшие в исходном тексте, так как то, что допускается литературной традицией французского языка, часто неприемлемо в русском переводе.

Некоторые французские вульгарные обороты используются в быту не только взрослыми, но и детьми, о чем свидетельствуют следующие реплики сестры и брата, которые жалуются друг на друга старшему брату: “Ben, Jérémy fait chier, il ne veut pas faire ses devoirs”; “C’est cette conne qui m’emmerde, elle sait rien m’expliquer”. На примере перевода К. А. Долинина, вышедшего в 1995 г., становится понятным, насколько быстро меняется и отчасти устаревает стилистически сниженная лексика, что влияет на современное восприятие текста перевода. Оборот fait chier переведен как «залупается», хотя сегодня, скорее всего, использовали бы более характерный для нынешних подростков глагол «бесит». Слова conne («дура, идиотка») и m’emmerde («достать, осточертеть») из второй фразы в русском тексте уступают место одному слову с грубо-фамильярной окраской: «Эта засранка ничего не может объяснить!» Сейчас, возможно, перевод был бы другим, например: «Меня достала эта дура! Ничего не может объяснить!» Или «Она тупая, ничего не может объяснить!» В любом случае перевод такого рода экспрессивных высказываний с использованием грубых выражений может выглядеть по-разному в зависимости от актуального состояния русского языка и представлений переводчика о том, какая лексика лучше соответствует разговорно-фамильярному стилю в том или ином контексте.

М.В. Зоркая: Из всего сказанного выше вывод один: всякого рода брань переводить нужно, но со вкусом и умом. Мне даже кажется, что именно эта острая тема позволяет понять саму суть перевода, недопустимость буквализма, необходимость понимать контекст и знать адресную аудиторию. Если такое относится к брани, то ведь и ко всему остальному тоже относится – к лексике вообще, к структуре фразы, к интонации… Не буква, но дух.

Есть превосходный немецко-русский словарь разговорной лексики В.Д. Девкина (М., 1994), им обязательно нужно пользоваться. А вообще в немецком все обстоит так же, как и в других названных европейских языках. Непотребные словечки не произнесет президент по телевизору или преподаватель на лекции (см. выступление М.А. Козловой), но речь персонажей фильма или книги засорена ими точно так, как речь живых людей. Лидируют  Scheiße – «дерьмо» и Arschloch – букв. «дырка в заднице», по смыслу примерно «засранец» или посильнее, и множество производных. Гете эти слова знал, но не употреблял. Томас Манн тоже. Не могу указать сроки, но процесс высвобождения из пут внутренней цензуры в Германии сходен с американским, каким его сегодня представляют нам В.П. Голышев и В.О. Бабков. Правда, совсем не могу согласиться с утверждением последнего о том, что «нам здесь, как и во многом другом, остается догонять ушедших вперед западных партнеров». Это в чем? Чтобы дырку в заднице признали издатели и прекратили продавать книги в прозрачной упаковке? Впрочем, процитирую коллегу: «А для успешности этой погони и борьбы за превращение непечатного слова в печатное <…> необходимо, чтобы у нас в достаточном количестве появились по-настоящему хорошие писатели, использующие в своих произведениях обсценную лексику не ради дешевого эффекта, а более оправданно, в серьезных художественных целях». «Необходимо», что тут скажешь! Как несправедливо по отношению к упомянутому В. Голышевым Юзу Алешковскому, да и не только. Можно не любить Пелевина и Сорокина (я вот не люблю), но отрицать, что они давно «появились», не получится. Ладно, это другой разговор, однако борьба за «превращение непечатного слова в печатное» не представляется мне актуальной.

Тем более, что в силе и изощренности этого «слова» русский язык превосходит названные европейские, и в этом вся загвоздка. Рассуждают как будто о морали – допустимо, не допустимо. О литературном качестве – художественно, не художественно. Но как-то забывают о сакральном значении Слова, владение которым отличает человека от животного и составляет опять-таки сакральный смысл его существования. Опасаются назвать своим именем смерть или болезнь, чтобы на себя не накликать, но считают безопасным изрыгать «скверные» тирады и через каждое слово взывать к нечистой силе… Впрочем, это тоже другая тема.

В немецком языке мы не найдем слов, которые можно было бы впрямую перевести грубейшими из русских: значение одинаковое, а вес разный. Думаю, что частота употребления двух названных мною, да и множества других, связана еще и с тем, что человеку свойственно бессчетно повторять «праздные» слова, улавливая их в воздухе эпохи. Коллеги сегодня не раз поминали «блин» – заметьте, оно появилось относительно недавно и в литературе ХХ века не встречается. И вот вбегает в аудиторию прелестная девочка, милая и воспитанная, едва ли не с бантиком, и обращается ко мне: «Блин, чуть не опоздала, Мария Владимировна!» Кратко объяснив ей происхождение этого эвфемизма, я заодно сообщаю то, что думаю «на самом деле» (теперь это тоже паразит). Что уж лучше называть вещи своими именами, если других имен в конкретной ситуации для них нет. Что матом ругаться – это греховно, но хотя бы честно, а вот засорять свою речь пустыми словами, бездумно смешивая зерна с плевелами, недостойно литератора. И так далее. К переводу детской и подростковой литературы это все имеет вот какое отношение: добрую половину «ругательств и разного рода восклицаний» (о чем спрашивает наша корреспондентка, см. раздел ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ) следует проверить с этой точки зрения, то есть – с точки зрения смысла в данном контексте. Ведь переводить надо смысл слова, а не пустой набор букв.

Литература народов России

Координатор раздела В.Г. Пантелеева

В.Г. Пантелеева: Лексический пласт бранных слов и ругательств в удмуртском языке не так велик, а с точки зрения стилевой окраски эти слова практически невозможно выделить пометой «грубая сниженная» лексика. На вопрос «как  такое возможно?», видимо, существует несколько вариантов ответов:

1. Ругательства, встречающиеся в фольклорных источниках, а затем перекочевавшие в литературу, в массе своей являются сравнительными оборотами с использованием явлений внешнего природного, чаще всего зооморфного мира. Это как бы антропоморфизм наоборот:  «калгись пуны = букв. блудная собака» (о блуднице, девице лёгкого поведения); «айы коӵыш = букв. котяра-самец» (о бабнике); «мӧйы улошо = старый мерин» (о старом развратнике); «ыж/така йыр = букв. овечья/баранья голова» (о глупом человеке); «нюлымтэ кунян=букв. необлизанный теленок» (о слабохарактерном, мягкотелом человеке) и т.д.

Или же при ссорах / проклятиях используются имена отрицательных персонажей удмуртской мифологии: «шайтан басьтон = букв. шайтан бы/черт бы тебя побрал»; «албасты = букв. ты чудовище, страшилище»;   «пери шуккон = букв. пусть бы тебя парализовало». Любопытно то, что все эти злые духи и божества низшей сферы, используемые в качестве бранных слов, являются заимствованными лексическими единицами, чаще всего тюркизмами.

2. Отдельные немногочисленные ругательства, отличные от зооморфности, также представляют собой сравнительные обороты, созданные по принципу смежности: «сурон бам = букв. кирзовая щека» (о бесстыжем человеке, не способном краснеть или бледнеть); «шу нянь = букв. калиновый пирог» (о недотёпе) и т.д.

3. Грубая лексика со сниженной стилистической окраской, встречающаяся сегодня в удмуртской речи и изредка – в литературе (в творчестве современных молодых авторов), чаще всего является производной русского мата или арго. Чего греха таить, если  удмурты ругаются крепким (похабным) словцом, то это – русская матерщина.  И коль речь завели о так называемой «похабщине», то ее семантика, видимо, как и в других языках, тесно взаимосвязана с этимологией: как правило, это народные названия детородных органов человека. И здесь удмуртский язык не является  исключением.

Если же говорить о проблемах перевода в этой сфере, то их, надо признать, и не существует в плане «непереводимости / труднопереводимости». Талантливый переводчик с удмуртского языка на русский всегда сможет найти эквивалентные выражения и сравнительные обороты, удачно передающие семантику бранной или гневной лексики оригинала. 

В качестве примера сошлюсь на литературную поэму-сказку К. Герда «Гондыръёс=Медведи» (1919) и ее перевод на русский язык (1997, пер. В. Емельянов). Сюжетно это произведение близко к «Сказке о рыбаке и рыбке» А. Пушкина, но действие происходит в удмуртской деревне, а «роль» золотой рыбки  уготована дереву – Липе.  Старик идет в лес рубить дерево, а Липа человечьим голосом просит пощады и говорит о готовности исполнения всех его желаний. У удмуртской старухи желания приземленно-бытовые: сухие дрова – мешок муки – новый дом – золото, а недовольство мужем – «классически-вечное». Ее брань весьма образна:

1. «Азьтэм кикы...

Э, пуклё, визьтэм пуклё,

Сисьмем мушко, ноголё!...»   (букв.: «Ты ленивая кукушка...пенёк, безмозглый пенёк, дырявое лукошко, недотёпа»).

2. «Му пыр виян! Мушко йыр!

Эгыр мешок! Быжтэм шыр!

Сӥньыс чырты! Мушко йыр!» (букв.: «Да провалиться б тебе сквозь землю! Тугодум! Мешок с углем! Бесхвостая мышь! Ниточная шея!»).

3. «Сисьмем пуклё! Сисьмем йыр!

Сумбыр-самбыр! Быжтэм шыр!

Кеньыр быдӟа виымед,

Пыӵйыр быдӟа визьнодэд» (букв.: «Гнилой пенёк! Гнилая голова! Уродина! Бесхвостая мышь! Твой мозг в крупинку, твой ум в блошиную головку»).

В переводе Владимира Емельянова, на мой взгляд, сохранен образный рисунок оригинала, ругательства старухи весьма колоритны, народно-фольклорны и максимально идентичны авторскому тексту. Вот несколько отрывков:

• «Ах ты, дурень, старый пень!
  Где болтался цельный день?
  Ты, кукушкин сын, лентяй,
  Где лучина? Отвечай!»

• «Ты чурбан, гнилое брюхо,
  Голова – пестерь худой,
  Сгинь ты с глаз моих долой!
  Попроси у ней, дубина,
  Хоть полено для лучины»

• «Ах ты, хрыч! Гнилой мешок!
  Мышь бесхвостая! Пенёк!
  Шесть десятков лет на свете
  Ты живешь, а глуп, как пепел.
  У тебя в башке мозгов
  Меньше, чем башка блохи!»

Было бы любопытно сравнить этот перевод сказки с первым ее переложением на русский язык, выполненным еще в 1922 году казанским писателем и художником Павлом Радимовым и изданным в Казани отдельной книжкой под названием «Старик и Липа, или Отчего пошли медведи: вотская сказка». Но, к сожалению, теперь это издание при тираже в 3 тыс. экземпляров – библиографическая редкость: нет его в фондах Национальной библиотеки УР, а сохранившийся в Российской государственной библиотеке экземпляр переводного произведения пока не имеет электронной версии.

А.Е.Шапошникова: Ругательства, ненормативная лексика – часть почти любого устного языка. Раз люди способны испытывать различные чувства и эмоционально выговариваться при ситуациях, когда вежливость невозможна, значит, это так или иначе отражается в художественной литературе.

Сразу оговорюсь, что в современном разговорном якутском языке преимущественно используются русские матерные слова в объякученной транскрипции. Еще в начале ХХ века первый фольклорист и писатель Алексей Кулаковский записал их в составленный им словарь заимствованных из русского языка слов. Там, к примеру, есть такие слова, как суолас (сволочь), дьиккэр (дикарь), дирээн (дрянь), билээт (блядь), балбаан (болван) и т.д.

Однако народный фольклор все-таки сохранил образцы чисто якутских нехороших слов. Естественно, они употреблялись в эпосе, в сценах, где богатыри перед битвой оскорбляли друг друга, чтобы распалиться в ненависти к врагу и налиться нечеловеческой яростью и силой. Впрочем, такой обряд существовал и в эпической традиции других народов: в русских былинах, в древнегреческой «Илиаде» и многих других.

Особенность оскорблений в текстах якутских олонхо в том, что нешуточные угрозы пересыпаны негативными сравнениями и образными характеристиками. Причем речь благородных богатырей айыы, посланных свыше защищать род человеческий, не содержит откровенной непристойной лексики. В крайнем случае, они могут сравнить противника с бродячим псом, верблюдом, назвать вором, дураком или уродом. Зато у гадких обитателей нижнего мира в арсенале есть низкие слова типа сиргидэх (потаскуха), кынныһах (развратник – самый мягкий перевод).

Вот классический пример из олонхо «Нюргун Боотур Стремительный», где  богатырь Кюн Джирибинэ оскорбляет существо из нижнего мира, с которым он намерен сражаться:

Эй, кривая рожа,
Кровавая пасть,
Голень — ярмо,
Черный плут,
Гораздый на воровство!
Эй, ты, адьарайский сын,
Клочок убегающих туч!
Невидимкин сын,
Колдун кочующих туч!
Я взнуздаю тебя,
Оседлаю тебя,
Брошу навзничь,
Брюхо тебе распорю,
Срок даю —
Последнее слово скажи,
Предсмертное слово твое!

Перевод В. Державина

Владимир Державин в этом отрывке сделал очень адекватный перевод.

А во втором случае мы видим, как отрицательный персонаж олонхо (богатырь нижнего мира), учуяв в доме запах чужого человека, в приступе ревности обзывает девушку, которую он выкрал ребенком, чтобы сделать женой. На самом деле туда явилась спасать сестру женщина-богатырка.

Жеманно-белая, гладко-белая,
Что ты тут натворила?
Подлая замарашка, что ты наделала?
Все у тебя кувырком,
Наперекосяк пошло?
Кровушку твою плохую я пролью,
Сгустки крови заставлю выплюнуть <...>
Духом айыы тут пахнет,
Запах солнца вольно льется.
А ну, покуда не съел,
Признай вину перед смертью!
Рожденная с рожей,
Обтянутой гладко-белой, бледной кожей,
Стала теперь грязной потаскухой?!

Перевод мой. – А.Ш.

Это отрывок из олонхо Дарьи Томской “Кыыс кылаабынай Бухатыыр”. На самом деле это научное издание, текст представляет собой расшифровку диктофонной записи. Поэтому я была ограничена в художественных средствах при переводе.

Многие элементы ругательств из олонхо постепенно стали фразеологизмами и неотъемлемой частью лексики. Поэтому очень часто они встречаются в литературе.

В первом якутском романе «Весенняя пора», который написал выдающийся прозаик Амма Аччыгыйа в 1944 году, я нашла пример чрезвычайно экспрессивных угроз с руганью, словно перекочевавший из эпоса:

“Хойуугар бөтөҥҥүн, убаҕаскар чачайаҥҥын, баайгар бардамнааҥҥын, Сыллай түөкүн киһиттэн чиэски тылламмыккын, урааҥхайтан ураты майгыннаммыккын! Көтүрдэр тииһим миилэтин, көрдөр хараҕым дьүккэтин, дьэ хайдах күүскүнэн илдьэ барар эбиккин! Аҕаҥ бар дьон хара көлөһүнүн супту уулаан муспут баайыгар уһаты уойдаҕыҥ, туора тоттоҕуҥ ди! Уһуктааҕынан анньыам, биилээҕинэн охсуом, баҕыста сытыйбыт сирэйгин быһыта сынньаммын, ааккын алдьатыам, сураххын сууйуом! Киэр буола тарт, икки харахпар көстүмэ!”

В данной тираде отец девушки, которую захотел забрать себе в наложницы зажравшийся сын богача, дает ему гневную отповедь.

Роман был переведен на русский язык А. Дмитриевой и Ф. Корниловой. В их изложении отрывок имеет такой вид: «Сыллай, да что ты себе позволяешь, не по-людски поступаешь, с жиру беситься начинаешь! Ну посмотрим, как ты сможешь силой отобрать мое единственное дитя! Ишь, до чего жиром заплыл, морду наел, отцовского богатства, и то нажитого  за счет простого народа, тебе мало! Острием ударю, доброго имени лишу, морду набью, обесчещу, осрамлю! Вон отсюда, с глаз моих долой!»

Тирада в переводе сильно отредактирована. Переводчицы, очевидно, сочли некоторые фразелогизмы чрезмерно физиологичными. Так, слова “хойуугар бөтөҥҥүн, убаҕаскар чачайаҥҥын” означают, что Сыллай зажрался так, что захлебнулся в собственных жидких и густых естественных отправлениях. Выражение “көтүрдэр тииһим миилэтин, көрдөр хараҕым дьүккэтин” в более точном переводе выглядит, как: «десну моих зубов, зеницу моего ока» . Поскольку книга определяется как издание для юношества, авторы перевода решили сделать текст более эстетичным.

В якутской детской литературе ругательства практически не встречаются. Много лет назад мне довелось перевести повесть Н. Заболоцкого-Чысхаана «Приключения Болота». Действие повести происходит до революции. И вот в том тексте есть эпизод, где главный герой, которому очень хочется сладкого, украл у матери кусочки сахара и спрятал в заброшенной юрте. Мать обнаруживает пропажу и приступает к дознанию. Болот, поняв, что отпираться бессмысленно, сознается, потом прячется от наказания розгой под лавкой и смешно причитает: “Саахардарыам, ньыламан маҕаттар, маҕаҥҥытыгар уонна минньигэскитигэр ымсыырдаҥҥыт, бу айылаах оҥордоххут, ыый-ыыйбыан!” («Сахарочки мои, гладко-белые, прельстили меня белизной и сладким вкусом, согрешил я из-за вас, ай-ай-ай!»  Перевод мой. – А.Ш.).

Выражение “ньыламан маҕаттар” означает – «гладко-белые». В фольклоре так обыкновенно называли игривых женщин-прелестниц. В устах мальчика, который явно слышал такие слова от взрослых, это звучит забавно.

Тема ненормативной лексики очень интересна и требует детальной разработки по литературным жанрам.

Вернуться к межкафедральному методическому проекту От текста к контексту: в помощь молодому переводчику >>>